Таня Карвер - Суррогатная мать

Но только не Фил, слава богу! Он стоял рядом, пристраивая на себе аккумулятор и провода к микрофону. Ему это плохо удавалось, поскольку наушник постоянно выскакивал из уха.

— Черт…

— Дай-ка сюда!

Марина встала из-за стола и взяла устройство из его руки. Она вставила наушник на место и придержала его двумя пальцами.

— А теперь прячь аккумулятор.

Он засунул блок питания за пояс брюк сзади. Марина поправила провод у него за ухом и вдоль шеи. Она чувствовала дыхание Фила, ощущала тепло его кожи… И не заметила, как сама перестала дышать.

Фил молча глядел на нее. Она знала это, даже не поднимая глаз. Она не могла посмотреть на него. Пока что не могла. Не сейчас. Пальцы ее дрожали. Она поправила воротник его рубашки, его пиджак. Отступила назад.

— Вот. Так будет лучше.

Фил не пошевелился. Марина тоже. Так они и стояли. Марина избегала смотреть ему в глаза. Ей нужно отойти, сесть за стол, просмотреть свои записи. Она знала это. И оставалась на месте.

— Марина…

Фил протянул руку. Она так хотела позволить ему коснуться себя… Хотела ответить на это прикосновение. Несмотря на то, что произошло между ними. Но она не могла. Где-то в глубине ее нашелся дополнительный резерв силы воли, и она отстранилась. Фил убрал руку.

— Не сейчас, Фил. Соберись. Пойди туда и сделай то, что ты умеешь делать лучше всего.

Он кивнул.

— Как я выгляжу?

— Как полицейский, который только что попал в потасовку на свалке металлолома.

— Я в ней победил?

Она улыбнулась. Улыбка получилась натянутой.

— Вероятно, по очкам.

— Ладно. — Он улыбнулся. У него это тоже получилось напряженно и натянуто. — Тогда все в порядке.

Фил закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом еще один. Она знала, что он сейчас делает. Это было якорение. [7] Якорение — процесс связывания внутренней реакции с внешним стимулом (то же, что условный рефлекс), чтобы реакция могла быть быстро (и иногда скрытно) воспроизведена; якорение может быть визуальным (например, определенными жестами руки), аудиальным (определенными словами или тоном голоса) и кинестетическим (прикосновениями к руке или плечу). Он назначает зоны для того, что должен сделать.

— Хорошо.

Он открыл глаза. От прежнего Фила — бывшего любовника Марины, по-прежнему конфликтующего с ней по поводу разрыва отношений, — не осталось и следа. Здесь был только Фил-полицейский. Преданный делу профессионал, которому предстоит выполнить свою работу. А все, что им необходимо сказать друг другу, может подождать.

— Хорошо, — повторил он. — Вперед!

Бразертон сполз на стуле и сидел, вытянув ноги под столом. Он выглядел сломленным и потерпевшим поражение еще прежде, чем Фил приступил к допросу.

Комната была маленькая, в ней едва умещались стол и два стула. Несмотря на все усилия уборщиков, здесь стоял запах немытых тел и грязных помыслов, старого пота и ужасных поступков, запах отбросов человеческого общества во всех их формах.

Три сплошные стены без окон, покрытые звукоизолирующими панелями, были выкрашены в казенный угнетающий серо-зеленый цвет; всю четвертую стену занимало зеркало. Если бы Бразертон поднял глаза, он увидел бы в нем свое отражение. Дверь была тяжелой и тоже серой. Единственная люминесцентная лампа над головой, тихо жужжащая, словно умирающая муха, давала тусклый, безрадостный свет. Это освещение, приводившее Фила в уныние, напомнило ему о том, что́ он сказал Марине насчет впечатлений, которые оставляют места убийств и пустые театры: мертвые декорации, откуда ушла жизнь. Он знал, что это сделано специально. Если в комнате для наблюдения все было ориентировано на энергию и власть, то здесь было совершенно наоборот. Тут царила обстановка безволия и беспомощности.

Он сел напротив Бразертона, стараясь не думать о том, что за ним наблюдает Марина. Он посмотрел на стол. Поверхность его была испещрена надписями и царапинами, которые накапливались здесь после посетителей, как геологические наслоения: написанные или выцарапанные имена, признания в невиновности, а иногда и в любви, анонимные попытки сдать полиции членов криминальных группировок, высказывания как о полиции вообще, так и об отдельных ее представителях. Фил всегда проверял наличие здесь своего имени и контекст, в котором оно упоминалось. Это было сродни приобщению к своего рода бессмертию — по крайней мере, до того момента, когда стол будет выскоблен, — и он испытывал чувство извращенной гордости от того, что произвел на кого-то столь сильное впечатление и тот решил поведать об этом миру. Даже если при этом делалась попытка сообщить этому самому миру, какая он сволочь.