Дэвид Моррелл: Последняя побудка

И вот они сели на лошадей и направились в Парраль; старик, поскакавший вперед, на разведку, попытался взять с собой Прентиса, но не тут-то было. Парень снова сказал ему: “Пошел вон”, и старик уехал один.

Местность стала более приветливой, появились кактусы, пустынная трава и дурман, почва стала менее песчаной, кое-где проглядывала земля, в воздухе чувствовалась прохлада. Они выехали наискосок из пустыни, горы были от них справа, слева расстилалась выгоревшая трава, а впереди — они не поверили своим глазам — небольшой холм, поросший деревьями.

Это были хлопковые деревья, и они уже было разбили около них лагерь, но тут увидели чуть поодаль другие деревья и направили к ним лошадей. Лошади учуяли запах, поскакали быстрее, вернее, ринулись туда, чуть не влетев в реку. И всадникам пришлось сдерживать их; они расседлали лошадей, дали им отдышаться, остыть и наконец позволили попить — сначала немножко, потом побольше; затем снова пустили их шагом.

На это ушло несколько часов, и даже после этого лошади никак не могли напиться. Они выставили заставу, привязали лошадей под деревьями. Потом побежали к реке — пора было подумать и о себе. После этого кавалеристы принялись разбивать лагерь, потом позволили лошадям попить еще. Вскоре пришлось силой оттаскивать их отводы. Кормить лошадей сейчас было нельзя. После такого количества воды от овса их затошнило бы, так что солдаты распаковали свои вещмешки, приготовили себе пищу и только перед сном покормили лошадей, дав им совсем немного овса, чтобы они сохранили силы.

Работы было столько, что у старика не было возможности поговорить с Прентисом. Наконец он нашел его у реки и, сев рядом с ним в темноте, спросил:

— Может быть, как-нибудь поладим? Парень молча посмотрел на него.

Старик продолжал сидеть, и вскоре Прентис встал, чтобы уйти. Он повернулся и посмотрел на него.

— Дело не в вас. А во всем остальном.

И ушел.

Старик не мог этого понять, не мог приспособиться к его быстрой смене настроения. Он уже привык, что мальчик все время рядом. Теперь, без него, ему как будто чего-то не хватало.

Прентис прекрасно все понимал, собственно, старика не в чем было обвинить. Он весь день думал и сказал именно то, что считал нужным. Дело было не в старике. А во всем остальном. Во всей этой проклятой чертовщине. Он ненавидел ее, а старик являлся ее воплощением. Нельзя же обвинить старика в том, что он занимается единственным делом, которое знает. Для него все это было нормально. Но не для Прентиса. Ему было чуждо все то, что приходилось делать. Сражения, ружья, лишения. И это Богом забытое место. Он никогда прежде не понимал, что значит это выражение. А это как раз и была та самая местность. И эта экспедиция тоже — как будто на них лежало проклятие. Даже сейчас, у реки, под деревьями, ему было немного лучше только потому, что это напоминало ему север. Все-таки надо было ему сохранить ферму, остаться там, работать, следить за сменой времен года, ухаживать за посевами. Теперь ему не терпелось покончить со всем этим, вернуться домой, начать все сначала и постараться, чтобы земля хорошо плодоносила.

Он оглянулся на старика и понял, что нужно ему все объяснить. Но Прентис не мог себя заставить. Он поднял такую бучу, что теперь не мог переступить через свою гордость. И не только это. Внутри была какая-то пустота, которая не давала ему ничего делать. Он просто не мог себя заставить. Ему хотелось только дремать, откинувшись на седло, около этой реки или под тем деревом, и ждать, пока пройдет время и он сможет вернуться домой. Он говорил себе, что это просто реакция на сражение, что это естественное чувство, и оно пройдет, но знал, что это неправда. Он получил удовольствие. Потом чары рассеялись, и остались только головы, которые он прострелил, порезы на телах людей, которых пытал Календар, запах тел. И понимание. Теперь он не мог выносить себя самого, не мог выносить старика и всех остальных тоже, не мог выносить того, частью чего он сейчас был. И хотел, чтобы все побыстрее кончилось. Он пытался найти виновных, но не мог. Да, у них были свои цели; но ведь и у Вильи были свои. Свои цели были у старика. И у всех. Ему это казалось концентрическими кругами. Прентис хотел вырваться из них, убежать, отказаться от всего этого, но он знал, что никогда такого не сделает. И это его добило. Именно понимание, что он никогда не вырвется из круга, что, пока на свете живут люди, у них существуют цели; и ему хотелось одного: чтобы его оставили в покое. Он смотрел на старика и не чувствовал к нему ничего, кроме жалости, и точно знал, что об этом он ему никогда не скажет.