Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

Сделав вид, что прощаюсь с Анной, я обняла ее и прошептала:

— В моей комнате остались бумаги. Забери их и спрячь где-нибудь в надежном месте. И не говори о них никому, хорошо?

Я молча плакала всю дорогу, пока мы плыли через bacino . [100] Водоем, резервуар (итал.). Пока лодка, покачиваясь, пробиралась по чернильным водам я вспомнила восторженное выражение на лице Мингуилло когда он прошлым вечером остановился в дверях моей спальни Он, должно быть, с восторгом предвкушал эту сцену. Я спиной чувствовала на себе его довольный взгляд, когда санитары перенесли меня с нашей пристани в их собственную лодку.

Еще через полчаса я была уже на Сан-Серволо. К этому времени я уже успела сообразить, что бурные выражения протеста лишь заставляют меня выглядеть еще более помешанной, чем я была на самом деле, посему я сошла на берег, не проронив ни слова, ни слезинки. Меня проводили через двор. Мы повернули направо в голый коридор. Санитар толкнул коленом одну из многочисленных дверей, и та открылась в крохотную клетушку без окон с высокими стенами, освещенными лампой. Меня уложили на топчан, накрытый кожаным покрывалом с застежками. Там были отверстия только для шеи и головы. Вот так я провела свои первые часы в заключении, глядя в темноту, обнимая себя крепко связанными за спиной руками и ожидая очередного сюрприза от Мингуилло.

На рассвете я принялась умолять их дать мне напиться. Я умирала от жажды. Мне дали губку, чтобы я сосала ее. Должно быть, она была пропитана чем-то усыпляющим, потому что очень скоро сон накрыл меня черным покрывалом. Когда я открыла глаза, за окном уже вовсю чирикали воробьи, а у моей кровати мирно сидел священник. У него было лицо, которое понравилось бы Сесилии Корнаро: его мысли буквально отражались у него на коже.

Он держал на колене тонкую книгу, похожу на ту, в которую заносят бухгалтерские отчеты. В длину она имела около четырнадцати дюймов и примерно восемь в ширину. Она была раскрыта, и я видела аккуратно подчеркнутые абзацы, по шесть или около того на каждой странице. Священник перелистал страницы, пока не дошел до тех, что были отмечены буквой «Ф». Для меня, справа внизу, оставалось немного свободного места, под списком всех остальных сумасшедших женщин из племени «Ф».

«Марчелла Фазан», — написал он.

Я пошевелилась, показывая ему, что очнулась. Он поспешил снять с меня кожаное покрывало, чтобы я могла сесть. Он не выразил отвращения при виде моей влажной ночной рубашки и протянул руку, чтобы пожать мою.

— Падре Луиджи Порталупи, — улыбнулся он. — Рад приветствовать вас.

Он стал записывать мои данные так, чтобы я видела их, сверяясь с документом, предъявленным мне прошлой ночью и снабженным устрашающей печатью Regno d'ltalia.

«Марчелла Фазан, благородного происхождения, калека, страдает недержанием мочи, перевезена сюда сотрудниками Сан-Серволо 15 мая 1812 года по приказу полиции, обвиняется в furore in utero, сопровождаемом нимфоманией, которая привела к желанию аморального поведения с мужчиной из класса граждан».

Он увидел, что я читаю то, что он пишет, и прихожу от этого в расстройство.

— Я не осуждаю вас, — голос его отличался добротой и мягкостью, — здесь место, где понимают, а не наказывают.

Я не стала сердиться на падре за то, что он поначалу не понял того, что я стала жертвой ужасного, карикатурного шаржа. Ведь этот человек располагал только теми сведениями, которыми снабдил его Мингуилло. Кроме того, он писал ровно, и рука у него не дрожала, а это означало, что он спокойно воспринял рассказанную Мингуилло историю во всей ее целостности. В муже он мог бы еще усомниться, особенно если бы тот старался отделаться от неудобной супруги. Но брат — какие причины могли бы подвигнуть его на незаконное заточение сестры?

Должно быть, Мингуилло заранее побывал на острове, готовя меня к моей новой судьбе. Он побеспокоился о мельчайших деталях. Обзавелся нужным словарным запасом.

Имел место неумышленный сговор. Луиджи Порталупи был хорошим человеком и достойным мужчиной, который, к несчастью, поверил моему брату, поскольку сам обладал даром принимать неприемлемое поведение. Поэтому сострадание священника легко распространилось и на меня, бедную нимфоманку, якобы страдающую furore in utero, с подтвержденной историей dissolutezza. Он заботился бы обо мне, даже пребывай я действительно в таком состоянии. Он своими глазами видел худшие проявления человеческой натуры; он ухаживал за женщинами, которых любовь изуродовала до неузнаваемости, и меня он тоже принял за очередную жертву страсти.