Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

Еще долгие годы монахини Святой Каталины будут передавать из уст в уста твою удивительную историю, и ты навсегда останешься с нами».

Джанни дель Бокколе

Анна ничуть не раскаивалась в том, что приключилось с завещанием.

— Откуда я знала, что это такое? — огрызнулась она. — Ты не говорил мне, что потерял завещание.

Разумеется, это правда, я никому не рассказывал о нем. Как правдой было и то, что бедная Анна не знала грамоты. Для нее один клочок бумаги был ничуть не лучше другого. Она нашла завещание там, где я спрятал его, — в куче грязного белья, сложенного под кроватью. Белье она выстирала и выгладила, а бумагу использовала так, как делала всегда, выстилая ею дорожные сундуки моей хозяйки, госпожи Донаты Фазан, и моего старого хозяина, мастера Фернандо Фазана. Оказалось, что за эти годы завещание несколько раз побывало на сельской вилле Фазанов и даже гостило в palazzo Фоскарини на Бренте, когда Доната Фазан провела там целое лето. Но каждый раз оно благополучно возвращалось в Венецию.

Я снова перечитал его. Да, так и есть. Мне не приснилось. Мингуилло не был законным наследником моего старого хозяина, мастера Фернандо Фазана. Не был, и все тут.

Я благодарно вздохнул и спрятал настоящее завещание в рукав своей ночной рубашки. Уж теперь-то я непременно возьму его с собой в Перу, где найду молодого Фернандо Фазана и отдам его мальчику в собственные руки, чтобы он помог Марчелле получить то, что принадлежало ей по праву. В кои-то веки я больше не колебался.

Последнее, что я сделал перед отъездом, это написал Хэмишу Гилфитеру и рассказал ему наши новости.

Путешествие получилось спокойным. Море пребывало в прекрасном расположении духа. Меня даже ни разу не стошнило — венецианец рождается с умением ходить по палубе во время шторма. А вот хождение по земле оказалось не в пример труднее. Ночи в горах, темные, как стая черных кошек, пугали меня до полусмерти. Наши пеоны были славными ребятами, но я чувствовал себя одиноким среди них.

Повсюду я видел страну, разрушенную землетрясением, и огромные горы, треснувшие сверху донизу после извержений вулканов. В этом смысле Перу походило на мое тогдашнее настроение, которое становилось все хуже с каждым часом. А Мингуилло был счастлив и улыбался во весь рот, как будто нашел телегу, груженную золотыми слитками. Я не слышал, чтобы он так весело смеялся, с тех пор, как умер его отец. Разумеется, я превратился в мишень для всех его шуток, которые были на редкость тупыми и грубыми, даже на мой взгляд.

Довольство Мингуилло неизбежно означало горе Марчеллы.

Если бы Санто преуспел, тогда Мингуилло был бы мрачен, как туча. А он насвистывал и ржал, как лошадь, словно ему смешинка в рот попала. И на морских хлябях, и когда мы тряслись вверх и вниз по горам на лошадях, так что к вечеру я не мог слезть с коня и разогнуть спину: все это время он лишь злорадно скалился, даже когда стоял такой холод, что нос отваливался от лица и мне приходилось зарываться пальцами в шкуру моего мула, от которого шла такая вонь, что хоть топор вешай.

Путешествие наше длилось целую вечность, поэтому для меня стало пыткой находиться в его обществе, когда он светился самодовольством, как новенький дукат, да еще я был сыт по горло тем, что все время приходилось изображать перед ним набитого дурака. Тем не менее дорога оказалась короче, чем можно было ожидать. Не прошло и двух месяцев с того момента, как мы покинули Палаццо Эспаньол, когда я наконец увидел, как Эль-Мисти приподнимает передо мной свою белую шляпу, словно говоря: «Как поживаете, сеньор?»

Доктор Санто Альдобрандини

Иной раз на меня находило, и я мог позволить себе роскошь взгрустнуть о той жизни, которой жил до тех пор, пока Марчелла не стала моей. Иногда мне казалось, что это я был монахом. Я существовал — потому что нельзя же назвать жизнью дни, не наполненные привязанностью, — пока не встретил ее. Я не знал ни братской, ни родительской любви. У меня даже не было настоящих друзей, если не считать Джанни и падре Порталупи, которые играли роль тайных проводников моих чувств к ней. А потом я столько лет был женат на своей безнадежной любви к Марчелле, что стал похож на монахиню, обвенчанную с Христом, с которым она надеется соединиться только после смерти.

Но сейчас моей супругой стало счастье. Я грелся в ее лучах, нос к носу и щека к щеке. Я вдыхал ее смех, эту панацею от всех хворей, днем и ночью. Я превратился в ее безнадежного раба. С Марчеллой я познал вкус настоящей любви, научился различать ее восхитительные ароматы и переходы, от привязанности до слепой страсти, от отчаяния до восторженного экстаза, причем зачастую — на протяжении каких-нибудь десяти минут.