Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира

Франсес перевела взгляд с отца на его дядю и, пошатываясь, вышла из комнаты.

Пришел октябрь, пора яблок и листопада, а принц Генри неожиданно слег с лихорадкой. Две недели спустя, в начале ноября, он скончался. Когда слухи о том, что принц был отравлен, наводнили остывшую землю, Нортгемптон вызвал Франсес к себе и смерил мрачным взглядом. Она, не дрогнув, его встретила.

Отныне их путь был ясен. Принц умер, и Говарды сделали ставку на Карра, еще больше настаивая на расторжении первого брака Франсес.

Когда же в декабре на стол графа Суффолка легла новая пьеса Шекспира под названием «Карденио», они поняли, какую заварили кашу.

С названием вышел каламбур, но не из тех, которые дозволено выносить на публику. В пьесе, созданной, чтобы очернить принца, «Карденио» было слишком созвучно «Карру». Что еще хуже, Карденио был романтическим героем, спасавшим героиню из сетей злодея-принца. Он должен был олицетворять ее мужа, Эссекса, но теперь этого никто не заметит. Кое-где уже пробегал слушок, что Франсес изменяла принцу с королевским фаворитом, а после пьесы об этом заговорит вся страна. Даже замена имени теперь никого не спасет: «Дон Кихота» читали повсюду, и сюжет узнается под любым соусом, как бы ни звали героев.

Мистеру Шекспиру было велено отозвать пьесу.

Вышло так, что он не успел дать ответа, а кто-то уже нашептал королю в уши о готовящемся представлении по новой книге этого испанца, Сервантеса. Король приказал закончить пьесу ко дню свадьбы его дочери, чтобы включить премьеру в перечень торжеств. Даже Суффолк не посмел пренебречь волей короля, и в январе «Карденио» был сыгран при дворе. Граф, чуть не дымясь от злости, позаботился о том, чтобы злосчастный спектакль больше не играли. Однако забвение было недолгим: в июне того же года «Слуги короля» объявили, что пьесу покажут еще раз, на широкой публике, в театре «Глобус». Мистеру Шекспиру было повторно велено остановить постановку.

По неуточненным причинам мистер Шекспир отказал.

Чудным июньским полднем темноволосая женщина, держа за руку пятилетнюю дочь — смуглую, как цыганочка, — поднималась на средний ярус театра.

— Чья? — еще недавно допытывался Уилл. — Чья она?

— Ее зовут Розалинда, — ответила мать. — Коротко — Роз.

— «Издержки духа и стыда растрата», — простонал он. От этих слов ее до сих пор бросало в ярость.

Девчушка завороженно разглядывала зрительские ряды, посасывая апельсин. Она еще никогда не бывала в театре.

— А мы его увидим? Мистера Шекспира?

— Потом, — в сотый раз ответила ее мать.

Она и сама не была здесь почти вечность — успела забыть запахи разгоряченных тел и помады, сластей и пирожков в руках маленьких разносчиков — не намного старше ее дочери. И цвета: серо-голубые куртки подмастерьев — и тут же радугу господских шелков и мишурную роскошь шлюх.

Шекспир, как всегда, на своем любимом месте — среди актеров в уборной позади сцены. Разглядывает зрителей. Смотрит на нее.

Протрубили фанфары, и представление началось, перенося публику в Испанию. Ближе к концу первого действия в руку женщине сунули записку. Убедившись, что ее сторону никто не смотрит, она опустила глаза. «Я — склеп, могила для своей же чести, — писал кто-то, — поместье мрачное, где смерть одна гнездится». Слова были ей незнакомы.

Несколько мгновений спустя на сцене показался мальчик-актер, из тех, которым так удавались женские роли. Его героиня, молодая женщина, выступила из-за кулис — простоволосая, в разорванном платье — и, рыдая, прокричала эти строки в зал. Ее только что обесчестили.

Тут женщина почувствовала на себе тяжесть чужого взгляда. Она посмотрела туда, где обыкновенно сидел Шекспир, но нет — ощущение исходило откуда-то сбоку. Доверившись себе, она перевела взгляд направо, к господским ложам. Однако и там все лица были обращены к сцене. Хотя… кто-то откинулся на скамье: пожилой джентльмен с холеной бородкой. Лорд Нортгемптон. Он встретился с ней глазами и, зловеще усмехнувшись, кивнул. Потом его взгляд скользнул к девочке.

«Око за око» — таков был закон, по которому он жил. Священник за священника. Дочь за дочь.

— Вставай, мы уходим. — Она стиснула руку девочки.

— Ну, мама… — заныла та.

— Я сказала: уходим.

В руках у меня была шкатулка викторианской эпохи — дерево узорчатой текстуры, инкрустация эбеном и перламутром. Я откинула крышку. Внутри лежала книжечка в кожаном переплете. Чей-то дневник.