Юрий Козлов - Колодец пророков

Один фрагмент (теперь Илларионов не сомневался, что последней) беседы с генералом Толстым, тем не менее, не представлялся законченным и ясным. Илларионов не случайно считался одним из лучших аналитиков в системе. Он продолжал думать над этим фрагментом даже сейчас, начав новую жизнь.

Было что-то в этом фрагменте, как грыжа, выпадающее из его понимания.

Генерал Толстой спросил, прогнал ли Джонсон-Джонсон семибуквие на своем суперскоростном, соединенном со спутником компьютере? Илларионов вспомнил прыгающую строчку, разглядеть на которой сменяющее друг друга комбинации из семи букв можно было, только замедлив скорость работы компьютера в миллион раз. Генерал Толстой спросил, что делал в этот момент Илларионов. Илларионов вспомнил, что некая завораживающая сила, как пластырем, прилепила его к дурацкой прыгающей строчке, и не было сил оторвать взгляд. «Не помню, – ответил Илларионов, – вполне возможно, что я в этот момент выходил».

Генерал Толстой немедленно перевел разговор на другое, но Илларионову было не отделаться от ощущения, что генерал не только ему не поверил, но и узнал что хотел.

Что-то важное.

Илларионову вспомнилось знаменитое звено, ухватившись за которое, можно вытащить всю цепь.

«Без меня, – подумал он. – Мне, как пролетариату, нечего терять, кроме моих цепей».

Он переступил порог подъезда, даже предварительно не оглядевшись, всецело полагаясь на ангела-хранителя, простершего над ним крыла в чернильной зимней московской ночи.

В подъезде было тихо.

Илларионов вдруг услышал, что кто-то тихо зовет его по имени, и одновременно услышал то ли всхлип, то ли вздох наверху.

Кто-то окликал его по имени – правильно, а не Иваном Ивановичем или Петром Петровичем – слева и чуть снизу.

Это могла быть только смерть.

Илларионову вдруг стало холодно и страшно, как и должно стать человеку, узнавшему, что в ангелах-хранителях у него ходит смерть. Хотя в подъезде топили, как если бы в Москве стояли крещенские морозы.

Но это была не смерть.

– Не ходи туда! Илларионов узнал голос отца.

– Господи! Но ведь ты… не можешь быть смертью! – воскликнул он.

– Удивительно точное наблюдение. – У Илларионова отпали малейшие сомнения в том, что это отец. – В особенности для полковника госбезопасности, которому светит стать генералом и начальником главного управления.

– Отец, ты… где?

– Не суть важно, где я. Важно то, что у тебя сейчас есть все шансы оказаться в гораздо худшем месте. Я пошел на крайнюю меру – попросил смерть подвинуться вправо – вплотную к славе, – чтобы ты меня услышал.

– Я здесь, отец!

– Ты не должен входить в подъезд. Вернись на Арбат, останови любую машину, езжай во Внуково. Возьми билет… да хоть на Минск.

– На Минск? – растерялся Илларионов-младший. – Хорошо, я так и сделаю. Ты сказал, что попросил смерть подвинуться вправо. Попроси ее там остаться. У меня такое чувство… Я полон сил, отец, моя жизнь только начинается! Скажи, что я должен сделать, чтобы вытащить тебя оттуда?

– Идиот! – голос отца сделался тише. – Речь идет не о твоей жизни и смерти, речь идет о…

Тишина сделалась абсолютной, как в космосе. Илларионов испытал одиночество, недоступное простому смертному. Да и как могло быть иначе, когда единственный и вечный спутник человека – смерть – на какое-то время оставил его, сместившись вправо. Но, похоже, смерть вернулась на место, потому что Илларионов вдруг услышал крысиный писк в подвале и – вновь – то ли вздох, то ли всхлип наверху, на лестнице.

– Да-да, в Минск, немедленно в Минск, – пробормотал он, с ужасом вспомнив, что у него нет при себе ни паспорта, ни денег, ни даже ключей от записанной за ним служебной квартиры, где в сейфе в изобилии имелись паспорта на все случаи жизни и самые разные деньги, включая такие экзотические, как дальневосточные червонцы и татарстанские алтыны.

Илларионов выскочил из подъезда, и чернильная, исполненная бритвенного лиственного звона тьма объяла его до самой души.

Напомнил о себе пристегнутый к поясу пейджер. Илларионов судорожно поднес его к глазам. Почему-то подумалось, что там весточка от неожиданно смешенного с места смерти (вправо – к славе?) отца. Но на экранчике было: «Господин Джонсон-Джонсон просит вас немедленно связаться с ним. Речь идет о деле исключительной важности, затрагивающем судьбу человечества».

Меньше всего в данную минуту Илларионов был склонен заниматься судьбой человечества. Он уже принял решение лететь в Минск. Но ему – одному из лучших в системе исполнителей – казалось унизительным лететь в Минск эдаким беспаспортным голышом. Белоруссия была независимым государством. У Илларионова были хорошие знакомые в тамошней службе безопасности. Но ему, русскому офицеру, казалось унизительным занимать у белорусов доллары, вставать на их довольствие. Илларионову нравилась английская пословица: «Мой дом – моя крепость». Он не возражал против Минска. Но только после короткого (последнего?) посещения своей крепости.