Уильям Айриш - Вальс в темноту

— Эту лампу поставьте на ту, иначе раздавите.

И когда он закончил:

— Поднимите-ка чуть повыше чехол на окне.

Дюран бросил на нее через согнутую спину носильщика предупреждающий взгляд, желая сказать, что, может, не стоит так выставлять себя напоказ.

— Ерунда, — ответила она вслух. — Поднимите его повыше. Вот так, достаточно. — Затем широким жестом показала Дюрану, что нужно дать чаевые.

Она опустилась на приготовленное сиденье, аккуратно расправив юбки. Дюран, бледный как полотно, сел рядом, ерзая как на иголках.

Повернув голову и согнув ладонь, чтобы подпереть подбородок, она с нескрываемым интересом и удовольствием начала изучать окрестности.

— Когда мы отправимся? — спросила она через некоторое время.

Он не отвечал.

Наверное, она разглядела его отражение в оконном стекле. Не поворачивая головы, она неразборчиво пробормотала:

— Не расстраивайся так. А то люди подумают, что ты болен.

— А я и в самом деле болен, — ответил он, дрожа всем телом и дыша на руки, чтобы их согреть. — Я болен.

Ее рука в кружевной перчатке протянулась к нему под крышкой дорожного столика.

— Возьми меня за руку, подержи. Поезд сейчас тронется.

— Боже правый, — прошептал он, опуская глаза. — Почему мы стоим, чего они ждут?

— Почитай что-нибудь, — тихим голосом предложила она, — отвлекись.

Ничего себе — почитай что-нибудь, подумал он. Да он ни одного слова не поймет.

Где-то впереди загремел локомотив, и с пронзительным свистом вырвалось облачко пара.

— Ну вот, — умиротворенно произнесла она. — Сейчас поедем.

Поезд внезапно дернулся, заставив задрожать масляные лампы, подвешенные к желобу, разделявшему потолок вагона на две части, потом еще раз, уже не так сильно, и состав, поскрипывая, пришел в движение. Сцена за окном уплыла, сменившись другой, а та, в свою очередь, — следующей. Она отняла у него руку и полностью переключилась на окно, радуясь, словно ребенок.

— Мне нравится быть в пути, — заявила она. — Не важно, куда ехать, мне все равно.

К шумному хору вращающихся колес, скрипящего дерева и неразборчивых голосов, наполнявшему вагон, добавился крик продавца, разносившего по поезду еду в перекинутой через локоть корзине.

— К вашим услугам, дамы и господа. Минеральная вода, свежие фрукты, всевозможные сласти для вас и ваших детей. Карамель, ириски, лакрица. Дорога длинная, запасайтесь едой. К вашим услугам, к вашим услугам.

Она внезапно оторвалась от окна, только что занимавшего все ее внимание, и оживленно обратилась к Дюрану.

— Лу, — весело проговорила она, — купи мне апельсин. Мне пить захотелось. Люблю в поезде пососать апельсин.

Разносчик, повинуясь его жесту, остановился.

Она, склонившись над ним, запустила руку в корзину.

— Нет, вон тот. Он крупнее.

Дюран отклонился в сторону, чтобы просунуть руку в карман и вытащить мелочь.

Разносчик взял монету и двинулся дальше.

Дюран разжал руку и в ужасе воззрился на то, что там увидел. На ладони у него лежала пуговица с воротника Даунза.

— О Боже! — простонал он и незаметно бросил ее под сиденье.

Другой гостиничный номер, в другом месте. И все то же самое. Только гостиница по-другому называется. И вид из окна открывается на город с другим названием, вот и все.

Но они в этом номере те же самые. Те же два человека, двое беглецов.

Вот, осознал он, задумчиво созерцая ее, во что теперь суждено превратиться их жизни. Очередной гостиничный номер, за ним — другой, третий. Но всегда одно и то же. Еще один город, за ним другой, третий. Все дальше, дальше и дальше — в никуда. И так пока они не приедут в свой последний город и не остановятся в последней гостинице. А потом…

— Жизнь так коротка и так увлекательна, — провозгласила она в ту ночь в Мобиле.

Она ошиблась. Так коротка и так скучна. Никакая безопасность не приносит таких изнуряющих повторений, как жизнь беглеца. Никакая добропорядочность не может сравниться с монотонностью преступления. Теперь он это понял.

Она сидела у окна, в квадратике рыжего солнечного света, положив ногу на ногу и склоняясь над своей работой, которая состояла в тщательном подпиливании ногтей кусочком наждачной бумаги. Руки ее были обнажены до плеч, а многочисленные белоснежные одеяния предназначались исключительно для его глаз. Жесткие ребра корсета были видны во всю длину, от подмышек до бедер. А икры ее покрывал лишь тонкий батист, предназначавшийся, как он успел усвоить, для обтяжки корсета и не относившийся ни к нижнему белью, ни к верхней одежде.