Измайлов Андрей - Русский транзит

«Гуси летят…», Бояров, «гуси летят…». Встретимся с Грюнбергом, обязательно встретимся! Возможно, завтра. Возможно, в кабинете, подобном тому давнему, лихаревскому, и по тому же адресу. Свидетель Бояров и подследственный Грюнберг. «Каждый на своем месте…».

Я уложился ровно в двадцать минут. Главное, не превышать скорость, не шпарить на красный свет, не привлекать внимания. «Девятка» и «девятка». Перламутровая. И документы на машину в порядке, и права. Вот: Олег Алексеевич Драгунский. И фото на месте (долго ли его переклеить, ха!). Пусть ищут Боярова Александра Евгеньевича, а я – Драгунский. А вот завтра сам приду. Бояров. Сам. Но завтра. А сегодня…

«Девятку» я поставил во внутреннем дворе «Пальмиры» – «Северной Пальмиры», куда выходили оба черных хода. Мало ли почему «Олег» ее здесь оставил – пьян был в сосиску, предпочел на «тачке» добираться до дому. Юрка уже слинял. А остальным до фени – стоит «девятка» и стоит. До утра.

Пока я Николая Владимировича Мезенцева буду за шкирку держать в его собственном кабинете, чтобы не наделал необратимых глупостей. Ишь, с Грюнбергом решил договориться, скрутить Грюнберга решил! С Мишенькой можно и нужно договариваться только посредством ха-арошего маэ-гери, а после того уже и скручивать. Очень хочется самому, но… ладно, пусть этим займутся коллеги Головнина, покровители Перельмана.

Да, но если «Пальмира» уже закрыта, то и черный ход тоже… Черный ход был открыт. Ну правильно. Мезенцев-то ждет. Вот и запремся изнутри. До утра.

Я поднялся по лестнице, ступил в коридор, в конце которого пробивался свет из-под двери кабинета Мезенцева Н. В. Я ожидал, что при звуке моих шагов директор распахнет дверь и кинется навстречу. Но нет. И это меня насторожило. Конечно, я умею быть бесшумным, но тут-то зачем? И я протопал всеми своими девятью десятками килограммов первые метры, после чего насторожился и действительно стал бесшумным. Кто там, за дверью? Мезенцев? Или не Мезенцев? Или Мезенцев, но не один?

До кабинета метров пять. Менты? «Джумшудовцы»? Сам Грюнберг? А что ж Мезенцев-то?!

Пять метров – достаточная фора, чтобы среагировать на любую неожиданность из-за этой двери с пробивающейся световой щелью. Эх, коридорчик узковат, разгуляться негде. Но разгуляться я не успел. Неожиданность подстерегла из-за другой двери, единственной по левой стороне от меня – я уже прошел мимо нее (плотно закрыта, темно, бухгалтерия) и как раз стопанулся: ни звука!

Движение воздуха я поймал. Сзади. Я даже смог отреагировать. Я даже зацепил бы человека, возникшего за спиной, на прием. Человека… Но не дверь.

Дверь распахнулась. Никто оттуда не выскочил. Просто от резкого толчка (ногой?) изнутри она сработала наружу и хлопнула по затылку. И уже на полу – я еще успел сказать «Е!.» – получил впечатывающий удар каблуком в лицо. И все. Разгуляться не успел.

Очнулся, Болела не только голова – лицо, затылок, но и все тело. Шевельнуться не удалось: руки и ноги крепко связаны и притянуты за спиной почти вплотную – концы пальцев чуть ли не касались подошв моих же кроссовок. Я был выгнут колесом так, что дышалось с трудом. К тому же рот был заклеен скотчем. И глаза. Я лежал на холодном бетонном полу и… и не мог вспомнить, не мог понять, что происходит.

«Амнезия» – вот как это называется. Когда Ленька-птенец распетушился, полез на рожон в спарринге с душанбинцем, и тот приголубил Цыплакова четким маваши-гери на первенстве Союза, – тогда Цыпа, очнувшись минут через пять, спрашивал Иру и беспокоился, не прошла ли его очередь. Я, помнится, засуетился: неужто птенец «крышу сдвинул»?! Но наш врач утешил: «Амнезия. Временная. При сотрясении – обычно. Скоро восстановится. Подождем». Значит, подождем… Странное ощущение: все помню, всю жизнь с детства. Но вот что было час назад? Или два? Три? Или всего несколько минут прошло с тех пор… с тех пор, как что?! Расслабься, Бояров, «гуси летят…».

Я расслабился. Насколько позволяла вынужденная поза. Дышать поглубже, восстановиться.

– Ожил, падла!

Ленту со рта с треском отодрали.

– Заодно и глаза, – еле двигая разбитыми губами, выговорил я. Скотч, налепленный на свежие ссадины и сорванный с них же, – это больно.

– А мне твои глаза ни к чему. Мне твой язык нужен!

– Думаешь, я тебя по голосу не узнал?

– Поздравляю. Соображаешь уже, значит. Соображай, соображай, недолго осталось. Отсюда ты уже не выйдешь.

– Откуда?

– Отсюда! От верблюда!

Память вполне восстановилась. Это, понятно, Грюнберг. Который, по словам директора, в Комарово. А может, и я теперь в Комарово? На дачке? У Грюнберга. Или… у директора, у Николая Владимировича Мезенцева. Замечательного человека на своем месте, «который на своем месте…». Вероятно, будь все не со мною, а читал бы детективчик на досуге – Чандлера, Хэммета, Чейза, взвыл бы от недогадливости героя: мол, ясно же, кто есть кто! через двадцать страниц ясно! Но на то и детектив, там задачи иные. А реальная жизнь не страницами меряется, а годами, днями, часами. И задачи – иные. Моя задача не угадать, а выжить – сколько осталось: часы, дни? Все равно была, была возможность догадаться раньше, хоть чуть-чуть раньше – Мезенцев. По телефонному разговору. У него ведь были странные паузы: «Он… он в Комарово» – про Грюнберга. Небось на пальцах друг другу показывали-совещались.