Измайлов Андрей - Русский транзит

– Д-да.

– Как давно?!

– О-он-ни ушли, и я с-сразу поз-звонила. По ноль-два.

– Когда? Точней не можешь?

– Н-не знаю. Минут двадцать. Они ушли, и я сразу…

Двадцать минут. При самом удачном раскладе, учитывая все наше совдеповское разгильдяйство, времени у меня было… не было у меня времени!

Я шагнул в прихожую, на пороге которой снаружи все так же стоял Швед:

– Серега! Погляди там внизу, в машине. Если что, сразу сигналь. Как только заметишь, сразу дай знать! Я сейчас.

– Понял…

А вот я не понял! Нич-чего не понял!

– Ты останешься? Са-ашенька, ты ведь останешься? Я боюсь, Сашенька! Вдруг они придут?!

Вот именно. «Вдруг они придут» – и не дети гор, а менты.

– Зачем ты милицию вызвала! – не удержал я раздражения.

– Извини… Сашенька, а как же мне было… что же мне было… Тебя нет, никого нет… а тут…

Права. Права тезка. И мое раздражение не к месту. Но…

– Я должен уйти, Саша.

– Сейчас?!! А я?! А как же я?! А вдруг ЭТИ вернутся?!

– Санечка, тезочка, Сандрочка, так надо. Поверь мне, но так надо. И будет лучше, если милиция не узнает, что я здесь был. Ты поняла?

Не знаю, что там тезка-Сандра поняла, но отскочила от меня, как об утюг обожглась. И взгляд – соответственный.

Я – ну чем я мог помочь, что объяснить?! – достал одолженные пятьсот рублей, протянул:

– Это пока. Потом я позвоню. Все будет в порядке.

Она спрятала руки за спину.

Я положил пачечку на край расколотой ванны и еще раз повторил:

– Все будет в порядке.

Швед дал сигнал как раз тогда, когда я был на выходе из подъезда. Милицейская «мигалка» выворачивала из-за угла метрах в трехстах. Мы успели…

Единственная крепость – квартира тезки-Сандры – тоже перестала быть мне домом. И обещание позвонить тоже останется только обещанием – никакой нет гарантии, что, позвонив, я не напорюсь на ментов, если судить по последним, прощальным реакциям тезки. А мне теперь гарантии нужны были как никогда раньше. Труп-Борюсик, таран на Кировском, «Макаров» в кармане, еще и горцы-кавказцы! Эти-то откуда взялись?! «Гдэ он?! Гдэ он?!» – явно я им понадобился не для того, чтобы спросить: не продам ли им свою «шестерку», пусть подержанную, пусть побитую, но «автамабыл очин над а, цэн хароший платим». У ЭТИХ горцев ко мне были совсем другие вопросы. А ответов я не знал.

Надо взбодриться! Надо непременно принять! Или принять?! Какая разница! Дербалызнуть, треснуть, заколдырить! Чтобы просто взбодриться, но не забыться – вечером разборка на Ракова. Уж я устрою разборку! Они у меня на Ракова зазимуют! Я им обеспечу колотун до дрожи в коленях!

Серега-Швед не спрашивал меня, куда теперь. Сам сообразил. И оказались мы в «Черной лошади». Самое то место, где можно оттянуться перед э-э… намеченным мероприятием. И «Лошадь», и «Пальмира» – ветки с одного куста. Меня здесь знают. И до такой степени, что никто не побежит с криком: «Милиция-a!». И никто не будет прятать руки за спину, если я предлагаю деньги. И никто не усомнится, если я скажу: «Все будет в порядке!». Сам я, правда, готов в этом усомниться…

Встретили меня, как любимого больного: тщательно пытаясь скрыть, что им известно о болезни… А известно – настолько очевидна такая тщательность. Оно и к лучшему – обойдемся без традиционных похлопываний по плечу, рукопожатий и прочих ритуальных приветствий.

Серега от рюмки отказался – профи, за рулем. А я не мог себе в этом отказать: рюмка, еще одна, еще… и… ладно, и еще одна, последняя. И все это в тишине. Не в абсолютной, конечно, однако обычный шумовой фон был явственно ниже обычного. «Эту песню мы посвящаем нашему общему другу Александру!» – ревел вчера солист Степа в «Пальмире». Эту тишину мы посвящаем ему же, приумолкли сегодня в «Черной лошади». «К нам прие-ехал, к нам прие-ехал Альсан Евгенич дарагой!».

И тут тишина стала действительно абсолютной – и вилка не брякнет, и рюмка не чокнет. Я, не поднимая головы, исподлобья посмотрел в зал. Мезенцев. Николай Владимирович!

Он шел, видимо, из своего кабинета, из «чернолошадного» кабинета через служебные помещения и – через зал наружу. И встал, как вкопанный. Увидел. Меня. А я – его. Он был неотличим от себя обычного: не хмур, но озабочен, деловит – тот самый имидж, при котором невозможно подступиться по пустякам. Большой человек, а вы к нему со всякими пустяками! Но имидж этот корнями исходил не из номенклатурной отечественной набыченности, а из западной, американской рациональной манеры: тайм из мани, ни боже мой нахмуриться, только улыбка «чи-и-из», «а ю ол райт?» – вот и прекрасно, до встречи, в полдень теннис, в час тридцать совещание в головной фирме, в четырнадцать сорок запланированные звонки, в пятнадцать – обед, потом встреча с консулом, потом на выставку в Гавань, потом – бассейн, потом небольшое «парти», ужин, сон. И всегда в отличной форме. Форма определяет содержание. Даже лысина его украшала – редчайший случай, второй в истории. А первый – это Юл Бриннер. Она, лысина, как-то странно даже молодила директора и никогда не отражала внутренних эмоций – мол, пошла красными пятнами, покрылась бисерным потом и так далее. Ухоженная лысина, если лысина может быть ухоженной. Может. См. Мезенцева Николая Владимировича. И я на него см., а он – на меня.