Уэйн Сэлли - Болеутолитель

Рив, разумеется, обратила внимание на отстраненный взгляд Шустека. По судорожному движению, с которым он запустил руку в карман за очередной порцией тиленола, она поняла скрывающуюся под этим взглядом напряженность.

Виктор увидел за стойкой бара конструкцию, напоминающую миниатюрное чертово колесо. Сосиски свисали с металлических штырей, как надутые презервативы. Он скорее почувствовал, чем услышал, что Рив обращается к нему.

— … родные не в состоянии понять твои проблемы.

Он не уловил начала фразы, а потому не понял, задает она вопрос или делает утверждение.

Шустек, со свистящим звуком всухую проглотил горькую таблетку; почему он не хочет ничем их запивать? Видимо, такой метод дисциплинирует. Как мастурбация в гимнастических гольфах. Или надрезание век бритвой. Это он проделал однажды ночью, после встречи с одноклассниками по поводу десятилетия со дня окончания школы.

— Родители знают, что у меня бывают судороги, — сказал он, надеясь, что откровенность принесет пользу, — Они пытаются игнорировать мои боли, думая, что я могу с ними справиться — выбросив их из головы — если действительно этого хочу.

Эти слова сопровождались сильным приступом боли, и Рив запомнила появившуюся потом на его лице улыбку Чеширского Кота; и помнила ее всю жизнь, особенно после того, что произошло позже. Это была улыбка, которая появляется на лице, когда ты просто пытаешься подумать, где же у тебя болит, понять ощущение.

Ему уже за тридцать, а он все еще живет вместе с родителями, потому что чувствует себя пленником собственного тела. Обоим одновременно пришла в голову эта мысль, и оба почувствовали правоту сопровождавших ее чувств, хотя и с разной остротой.

Рив очень многое поняла в мужчинах, с которыми встретилась за прошедшие полтора года.

Шустек был нормальнее других, но и его боль доводила до цветных кругов перед глазами. Тремалис испытывал вину от того, что не в силах был вынести тот порог боли, которого от него ожидали другие. На почве страданий обитатели «Марклинна» сближались. Страдания же отдаляли их друг от друга. В «Марклинне» все отнеслись к исчезновению Майка, как к перемене погоды.

— Торопыга, — сообщил Тремалис сидящим рядом с ним, которые знали его как Трембла, — так меня обычно называли в детстве, за то что я всегда хлопал дверцей холодильника или с треском закрывал входную дверь. Это еще сильнее меня заводило. Всегда говорили, чтобы я не спешил, это не может решить все проблемы. Я вечно разливал молоко…

— И твой отец тоже тебя так называл? — спросила Рив.

— Мой отец всегда говорил, что я трус.

— Я совсем не помню своих родителей, — сказал Шустек, не вдаваясь в объяснения.

— Иногда, — продолжал Тремалис, — иногда отец называл меня наказанием Господним, это когда я был еще совсем маленьким.

— Раз уж о наказании господнем зашла речь, — голос Шустека хрипел от проглоченных без воды таблеток, — я спрашивал у Десмонда, когда возвращался из туалета. Хейд никогда не бывал здесь, но зато он видел его в районе Вашингтон-сквер.

— А почему он так в этом уверен? — спросила Рив.

— Видишь ли, Рив, среди всех весельчаков, которые выпивают вечерами, нашелся лишь один, который покрикивает на Господа, — Шустек передал рассказ Десмонда, который в ночь перед праздником Хеллоуин подслушал на улице бормотание Хейда. — Плюс к тому, он все время крестится. Я, разумеется, имею в виду Хейда.

Рив резюмировала сказанное, говоря о Болеутолителе, а не о Хейде; между тем Дион опять спрашивал, не видел ли кто-нибудь его лучших друзей: Джона, Бобби, Эмерсона, Лейка и Палмера, а также Сакко и Ванцетти.

— Как будто он и Отец, и Сын, и Святой Дух.

— Или судья, присяжный и палач.

Вокруг одинокие пьянчужки слушали свои любимые меланхоличные мелодии, и мир каждого вращался как черный диск с яркой, но изрядно потертой наклейкой.

Впоследствии Хейд будет вспоминать об этом с иронией.

Теперь, если бы его спросили, кто велел ему забрать этого юношу, он мог ответить лишь одно.

Он сказал бы: Я сделал это во имя Матери.

И этим ограничился бы.

Было одиннадцать часов накануне Нового Года, и он стоял рядом с домом, в котором жил Девин Вербиирст. Это место называлось Дирборн-парквей, и перед большинством зданий имелись железные ворота с оградой, окружавшей маленькие палисадники с пешеходными дорожками.

Чтобы войти в дом нужно было воспользоваться звонком, который имелся у каждых ворот. Если, конечно, ворота не были сломаны, как у дома 1111. Винс Дженсен хорошо знал вдову Вербиирст, и знал, что ее ворота уже давно сломаны.