Мишель Ловрик - Венецианский эликсир

Том.

На тыльной стороне правой кисти Тома не было никаких порезов и ушибов. Он даже не пытался закрыться от нападающего. На ладонях тоже не оказалось никаких повреждений. Значит, когда убийца атаковал его, у него не оставалось ни времени, ни сил, чтобы выхватить свой нож. Смертельные раны в шею и бок нанесли, когда он был еще жив, поскольку из них вытекло много крови и края ран запеклись. Смергетто пояснил, что кровь перестает течь после смерти.

Будто бы я этого не знал .

Том, возможно, умирал два дня.

И все это время он был один, за мостом в Риальто. Тело пролежало там до утра понедельника, когда его обнаружили, покрытое рыбьими отходами. К тому времени оно начало с ними смешиваться. Как было написано в письме, постепенно началось заражение, позже переросшее в гангрену, которой не нужен воздух, — она просто препятствует поступлению крови к пораженным органам. Потом началось омертвение тканей, побледнение кожи, говорящее об увядании внутренних органов Тома.

Когда его наконец обнаружили, он разлагался на берегу канала. Капля за каплей гангрена растворяла его плоть. Смергетто написал, что сложно было определить, когда он потерял сознание, как долго страдал от боли в ранах, чувствовал ли запах собственного разложения, было ли у него время задуматься о мотивах и личности убийцы. По всей видимости, он был слишком слаб, чтобы собственной кровью нацарапать имя убийцы или какой-нибудь код, который помог бы тем, кто решит отомстить за него, тому же Валентину Грейтрейксу. Никто не смог сказать Смергетто, каким ядом был смазан клинок кинжала. Убийца, должно быть, вытащил кинжал из тела Тома и забрал с собой, чтобы никто не смог его осмотреть.

Валентин движется вместе с толпой к раззолоченному входу в театр.

Внутри жарко, как в парной. Кружева на его манжетах поникают, облегая ладони, словно объятия мертвеца. Оплывающие свечи пускают струи воска, который медленно стекает по стенам на ковер. Гул голосов и дыхание десятков ртов вызывают клаустрофобию. Наверху, на галерке, люди, наверное, падают в обморок, как мухи. Леди и так называемые леди машут веерами столь энергично, что партер становится похож на питомник огромных мух. Веера с трудом разгоняют тяжелый едкий запах, повисший в зале. Где-то под партером что-то явно подгнило.

Валентин прокладывает путь к месту за десять шиллингов возле аристократической ложи. Кто посмеет игнорировать его? Соседи бросают на него беспокойные взгляды, потом быстро отворачиваются и внимательно глядят в другую сторону, пряча тревогу за маской равнодушия. Даже эта реакция, незаметная на фоне завываний струнных инструментов, настраиваемых музыкантами, подпитывает ярость Валентина. Он презирает всех этих людей, тихо перешептывающихся, глупо вертящих головами из стороны в сторону или впавших в ступор от жары.

И почему они не начинают? Уже давно минуло семь часов .

Он потеет, словно кружка с холодным пивом, и ерзает на стуле, как пес, почуявший суку в течке. Какая-то женщина позади него шмыгает носом, он поворачивается и пронзает ее таким взглядом, что она в страхе вздрагивает, бледнеет и закатывает глаза.

Конечно, так вести себя с леди непозволительно. Просто приятные черты лица Валентина временно искажены. В противном случае она, как и остальные женщины, тут же возбудилась бы и принялась бы флиртовать напропалую, лишь увидев это красивое худое лицо и ровный нос, который немного повернут вправо. Дружелюбный изгиб бровей придает его лицу неунывающее выражение. Он может произвольно приподнимать то одну, то другую бровь, и это всегда кажется женщинам очень милым. Он не носит париков, а его блестящие золотисто-каштановые локоны заставят любого забыть о том, что появление в обществе без парика — дурной тон. Оскорбленная женщина уже думает, как ей загладить свою несуществующую вину перед ним.

Наконец бархатный занавес начинает трепетать. Из тонкой щели между тяжелыми портьерами вырывается пыльный луч света. Первые звуки скрипок пытаются перекрыть оживленную болтовню театралов. Какие-то назойливые люди начинают шикать на всех подряд, а весельчаки, передразнивая их, шикают еще громче. Занавес поднимается, и перед взглядами почтенной публики предстает характерный сельский пейзаж где-то в Италии. Актеры принимаются петь и неубедительно плясать.

Теперь ему больше, чем когда-либо, хочется отвлечься, но представления для этого явно недостаточно. Он постоянно ерзает на стуле, вырываясь из его липких объятий.