Лоренсо Сильва - Нетерпеливый алхимик

— Мне надо возвращаться в офис. Разумеется, если я не задержана.

Я посмотрел на Патрицию с другого конца скамейки. В какие-то доли секунды мне предстояло принять решение: либо я позволяю ей уйти, лишившись повторного шанса застать нашу подопечную врасплох, либо задерживаю под любым предлогом. В голове теснились отголоски собранных нами свидетельств, и вместе со словами Патриции они образовывали разнородную смесь, становившуюся все более хаотичной и расплывчатой. В конце концов, я не располагал против нее никакими уликами. И, вопреки надеждам, возлагаемым на эту встречу, Патриция внушала мне куда меньше подозрений, чем остальные фигуранты по делу вместе взятые. Я покачал головой и сказал:

— Нет, ты не задержана. Спасибо.

— Не за что, — ответила она и, повернувшись, зашагала к выходу.

Я наблюдал, как она быстро удаляется прочь в обнимку со своим мобильником. Вздорная самовлюбленная девица с непомерным высокомерием и бесчувственным сердцем! И все-таки она не казалась мне безнадежно испорченной, хотя и не подарком судьбы, в частности для Тринидада, имевшего несчастье попасться ей на глаза. С другой стороны, кто я такой, чтобы решать за других. Только сам человек способен осознать, что для него благо, а что зло.

Я просидел в саду еще минут десять, пытаясь сбить в кучу разбредавшееся стадо мыслей. Потом, словно во сне, заставил себя встать и потащился в контору. Прямо с порога на меня налетела Чаморро, чем-то сильно взбудораженная.

— Что случилось? — спросил я ее, с трудом выбираясь из дремотного состояния.

— Во-первых, звонил Давила, — ответила Чаморро. — Он убедил начальство поделиться с нами информацией об утечке радиоактивных материалов, и нам дали зеленый свет на ее использование в интересах следствия, правда, с оговоркой — не привлекать к атомной станции особого внимания. Есть кое-что еще.

— Ну-ка, ну-ка?

— Не новость, а разорвавшаяся бомба: у нас стало одним подозреваемым меньше. По крайней мере, в суд его теперь не отведешь. Ночью скончался Очайта.

Мне еще не приходилось бывать на более мрачной церемонии, чем похороны Криспуло Очайта. Дважды женатый и дважды разведенный, причем с большим скандалом, он так и не обзавелся детьми. Правда, одна из его жен будто бы произвела на свет потомство, но от другого мужчины, и ходившие насчет его бесплодия слухи доводили Криспуло до исступления. Поскольку у покойного не осталось наследников, а при жизни он не позаботился об усыновлении ребенка, чтобы хоть как-то заполнить пустоту, то на погребении собралась лишь жалкая кучка служащих, столь же скорбных на лицо, сколь равнодушных в душе, озадаченных главным образом своим шатким положением в будущем да сохранением жалованья. И только присутствие самых верных слуг создавало видимость семейной обстановки. Над гробом, не обращая внимания на потоки слез, стекавших по его бурой, обожженной солнцем коже, плакал навзрыд огромный Эутимио, и время от времени раздавалось всхлипывание служанки, в чьи обязанности входило ведение домашнего хозяйства.

Священник монотонным голосом пробубнил панихиду, посулив в конце непременное воскресение из мертвых, после чего в дело вступили кладбищенские рабочие. Я никогда не понимал странного желания родственников завершать жизненный путь усопшего скорбным ритуалом с участием абсолютно чужих людей, которые, неуклюже топчась на узком отрезке пространства, опускают в яму громоздкий ящик под названием гроб. По-видимому, Очайта не успел сделать насчет похорон никаких распоряжений, поэтому вопрос решили в духе варварских традиций, представлявших собою не что иное, как изощренное издевательство над чувствами близких во всех своих проявлениях.

Когда гроб коснулся дна ямы, могильщики быстрыми, заученными движениями приступили к сооружению каменного надгробия. Большинство присутствовавших посчитали свой долг исполненным и, не дождавшись завершения работ, стали расходиться, тем более что некому было выражать соболезнование, хотя некоторые из не посвященных в интимную жизнь Очайты растерянно оглядывались в поисках членов его семьи. Скоро кладбище опустело; у могилы остался лишь Эутимио, и его исполинская фигура в строгом траурном облачении придавала зрелищу торжественно-печальный вид.

Мы остановились неподалеку и стали ждать. Эутимио, погоревав еще немного, отер заплаканное лицо тыльной стороной ладони и повернулся. Он узнал нас сразу, однако опустил глаза и семимильными шагами пронесся мимо, оставив после себя легкое завихрение воздуха. Мне пришлось его окликнуть, что я и сделал, вложив в голос всю почтительность, отмеренную мне Богом.