Виктор Пронин - Победителей не судят

— Где наша не пропадала!

— Тяжело в учении — легко в бою!

— Совсем мужик умом тронулся!

Все эти крики неслись из окон и с балконов, но Касьянин настолько привык, что уже не обращал на них внимания. Единственное, что он слышал в эти минуты, это собачье повизгивание — сам он старался не смотреть вниз. Когда истеричность в Яшкиных воплях сменялась радостным повизгиванием, Касьянин понимал, что тот уже у самой земли. И действительно, еще один поворот рукоятки — и тросик ослабевал. Значит, Яшка приземлился. Сделав еще несколько поворотов рукоятки, Касьянин закрепил ее и, убедившись, что Яшка, радуясь жизни, уже носится по траве, ушел в квартиру, закрыв за собой дверь балкона.

Был Касьянин взлохмачен, одет в длинную пижаму с голубоватыми полосами и шлепанцы. Пижама была настолько велика, что из рукавов торчали лишь кончики пальцев, а штанины, ниспадая вниз, оставляли лишь носки шлепанцев.

— Привет! — бросила жена, проносясь мимо и на ходу запахивая на себе халат.

— Привет, дорогая... Большой тебе сердечный привет... Прекрасная погода, не правда л и? — пробормотал Касьянин почти неслышно, поскольку жены рядом уже не было и его приветствий она не слышала. Да она и не желала слышать утренние его слова. Так уж получилось, что с самого начала их совместной жизни Марина решила, что самый лучший, естественный тон для общения с мужем — насмешливо-пренебрежительный. Некоторое время Касьянин удивленно вскидывал брови, пожимал плечами, дескать, что с бабы взять, а потом и вовсе перестал замечать этот ее тон. К тому времени для него потеряло значение, как обращается к нему жена, да и обращается ли вообще.

Да, звали жену Мариной.

Был недолгий период в нашей недавней истории, когда вдруг в народе сложилось мнение, что наиболее достойное, красивое и даже возвышенное имя для девочки — Марина. И Марины заполонили собой все магазинные прилавки, диспетчерские автопредприятий, из каждого кассового окошка на вас смотрела Марина, она приставала к вам в троллейбусе, чтоб вы купили билет, она подавала завтрак в самолете и чай в поезде. В этом, наверное, было что-то мистическое, но Марины выше не поднимались, на таком вот примерно жизненном уровне они чувствовали себя наиболее уверенно и удобно.

Возможно, это авторское заблуждение, но, похоже, и характер у всех Марин был если и не одинаков, то по многим показателям совпадающий. Были они напористы, с годами становились нагловатыми, к мужчинам относились требовательно и капризно, что было даже удивительно при их, в общем-то, легкой доступности. И еще — они со вкусом и каким-то тайным значением любили употреблять слова «мужчина» и «женщина», в южных районах страны с непередаваемым изяществом произносили эти слова чуть иначе — «мушчина», «женшчина».

— Привет, папаня! — бросил на ходу сын, проносясь в туалет.

— Привет, Степан, — кивнул Касьянин тоже без подъема, просто ответил на приветствие, не задумываясь о том, услышал ли сын его слова. — Прекрасная погода, не правда ли?

Чтобы не раздражать мать, Степан как-то незаметно перешел на тон, которым разговаривала с отцом и его мать. Конечно, он не мог себе позволить снисходительного пренебрежения, но сдержанность, некоторую отстраненность, может быть, даже снисхождение усвоил вполне.

И, конечно же, последовала защитная реакция — в Касьянине само собой выработалось смиренное терпение, молчаливая покорность, улыбчивое понимание.

Дескать, если вам, ребята, так нравится разговаривать со мной, ну что ж, не возражаю. Но и это охотное смирение тоже раздражало жену, она чувствовала его неуязвимость. Касьянин явно смотрел на нее свысока, как бы сожалея о ее неразумности. Так забравшийся на дерево кот смотрит вниз на беснующуюся от бессилия собаку. Да, укоры, уколы Марины нисколько Касьянина не затрагивали. И на губах его постоянно блуждала скорбная полуулыбка. Впрочем, ее можно было назвать и снисходительной, а то и попросту слегка жалостливой.

Когда-то в прежние молодые годы Касьянин без устали носился по стране, писал шумные судебные очерки, после которых, случалось, снимали с постов прокуроров, освобождали невинно осужденных, давали людям квартиры или, наоборот, выселяли из незаконно полученных. Но власть сменилась, журналистика обеззубела, и теперь даже речи быть не могло о том, чтобы разнести в пух и прах прокурора, пригвоздить к позорному столбу взяточника, вытащить из-за колючей проволоки случайно оказавшегося там бедолагу. Теперь Касьянин уже не писал разгромных статей, он писал маленькие, по десять-двадцать строчек, заметки о всевозможных криминальных происшествиях в городе. Прежние знакомства позволили ему наладить новые отношения с правоохранительными органами, и он неожиданно оказался полезным для той газетенки, которая пригрела его в эти смутные времена. Можно сказать, что он был одним из наиболее удачливых поставщиков криминальных новостей, частенько опережая издания куда более солидные и уважаемые.