Виктор Пронин - Победителей не судят

— Я имею в виду силу духа, характера, силу личности.

— Видите ли, Илья Николасвич, я представляю не силу, я представляю справедливость, — Анфилогов сунул протокол в папку, но тут же вынул его, дал подписать Касьянину, снова захлопнул папку и щелкнул кнопочкой на хлястике, давая понять, что деловая часть встречи закончена. — Вот что еще скажу вам, Илья Николасвич. — Следователь помолчал. — Люди могут простить жестокость по отношению к себе, могут простить несправедливость, измену, обман... Но есть вещи, которые прощению не поддаются, если позволите так выразиться.

— Что же именно один не может простить другому?

— Обиду, — сказал Анфилогов негромко. — Как бы человек того ни желал, ему никогда не забыть нанесенной обиды. Это не значит, что он всю жизнь будет мечтать о мести, вовсе нет. Но между этими людьми всегда, всю жизнь, до гробовой доски будет стоять эта тонкая, почти невидимая стена. Обида. Согласны?

— Обиды бывают разными... — неопределенно сказал Касьянин. — Кухонные, постельные, служебные...

— Я не имею в виду обиду, нанесенную человеческому достоинству. После всего происшедшего вы в шоке и еще какое-то время будете находиться в шоке, и ваши рассуждения о чем бы то ни было не будут вполне соответствовать убеждениям. Может быть, сейчас, именно сейчас, вы со мной не согласитесь, но я уверен — вы не простили ночного подонка. Не смирились. Обида еще придет. И кто знает, какие чувства она вызовет в вас, какие силы поднимет, какие законы заставит вспомнить, — Анфилогов поднялся. Глаза его сверкали каким-то внутренним огнем, на щеках появился румянец.

— Законы? — переспросил Касьянин. — Вы имеете в виду статьи Уголовного кодекса...

— Я имею в виду законы человеческого бытия, — проговорил следователь, и Касьянин не мог отделаться от впечатления, что слова эти прозвучали не просто с высоты человеческого роста, а чуть ли не из поднебесья. Какая-то странная сила исходила от следователя — Касьянину хотелось и согласиться с ним, и в то же время оспорить все, что говорил Анфилогов. — Мы еще с вами встретимся, — улыбнулся следователь, протягивая руку. — Я уверен в этом.

— Ну что ж, — Касьянин тоже поднялся. — До скорой встречи!

— Когда выписываетесь?

— Завтра-послезавтра... Как решит начальство, здешнее, больничное начальство.

— Я разговаривал с заведующим отделением... Он сказал, что вы хорошо отделались. Можно сказать, выкрутились.

— Знаете, чем отличается умный человек от мудрого? — спросил Касьянин, направляясь по коридору к своей палате. — Умный всегда найдет возможность выкрутиться из любого, даже безнадежного положения.

— А мудрый?

— Мудрый в такие положения не попадает.

— О! — следователь остановился и так посмотрел на Касьянина, будто тот произнес какие-то особенные слова, которые не просто понравились собеседнику, а даже поразили его. — О! — восхищенно проговорил Анфилогов. — Я это запомню.

— А я запомню все, что вы сказали про человеческие обиды.

— Это прекрасно! Тогда у нас наверняка будет повод встретиться! — радостно заявил следователь и, пожав на прощание Касьянину руку, не оглядываясь, быстро зашагал по коридору к лифтовой площадке. Но прежде чем войти в кабину, все-таки оглянулся и приветственно помахал рукой. Улыбка его при этом была какой-то очень уж белозубой, почти ослепительной, словно от зубов шел сильный белый свет.

Касьянин сидел в редакции и звонил по обычным своим телефонам, выбивая материалы о том, где что случилось, где кого убили, задушили, утопили, где какая банда кого расстреляла. Звонил в районные отделения милиции, в суды, в канцелярии прокуратур — везде у него были свои люди, которых он иногда за счет редакции поощрял незамысловатыми подарками — коньяк, транзистор, цветы, конфеты.

Работал без подъема, без интереса.

Пришло странное какое-то ощущение бесполезности всего, что он делает.

Недавние события обесценили его, может быть, и злободневные статейки, которыми он снабжал родную газету. Касьянин прекрасно понимал, что все это поверхностно и достаточно далеко от того, что происходит на самом деле, от того, какие истинные страсти кипят на ночных улицах города, какие боли и несчастья переживают люди. А его заметки, чаще всего изложенные с легким смешком, если не сказать с насмешкой, по отношению и к преступникам, и к потерпевшим, были в чем-то даже подловатыми. Но такой уж установился стиль в газетах, люди не слишком удручались ни собственными бедами, ни тем более чужими. В кась-янинском положении это были не трагедии, сколько бы крови ни пролилось, он описывал просто забавные случаи из городской жизни. Именно забаву читатели и искали на газетных страницах. Всевозможных бед им хватало и в собственной жизни, а газету разворачивали с единственной целью — еще раз убедиться, что не только им плохо живется в дни решительных рыночных преобразований.