Энн Райс - История похитителя тел

– Ты все говоришь всерьез, да?

– Конечно.

– Ты понимаешь, что ты совсем как ребенок, правда? Ты обладаешь великой простотой. Простотой святого.

Я засмеялся.

– Дорогая моя Гретхен, в самом главном ты меня и не понимаешь. Хотя, может быть, как раз и понимаешь. Если бы я поверил в Бога, поверил бы в спасение, то, полагаю, мне пришлось бы стать святым.

Она призадумалась, а потом тихо сообщила мне, что взяла отпуск в своей иностранной миссии всего лишь месяц назад. Она приехала в Джорджтаун из Французской Гвианы, чтобы учиться в университете, а в больнице работала на добровольных началах.

– Знаешь, по какой причине я на самом деле взяла отпуск? – спросила она.

– Нет. Расскажи мне.

– Я хотела познать мужчину. Теплоту его присутствия рядом – всего на один раз. Мне сорок лет, а я так и не узнала, каково это – быть с мужчиной. Ты говоришь о моральном неприятии. Это твое выражение. У меня возникло неприятие собственной девственности – самого совершенства моего целомудрия. Мне показалось, несмотря на веру, что это проявление трусости.

– Понимаю, – ответил я. – Естественно, добрые дела в миссии в конечном счете не имеют ничего общего с целомудрием.

– Нет, имеют, – возразила она. – Но лишь потому, что тяжелый труд возможен только тогда, когда человек имеет одну-единственную цель и не принадлежит никому, кроме Бога.

Я не мог не признать, что понимаю ее мысль.

– Но если самопожертвование становится препятствием для работы, то лучше познать любовь мужчины, да?

– Так я и подумала, – сказала она. – Да. Познать и потом вернуться к труду во имя Бога.

– Вот именно.

Медленным, мечтательным голосом она произнесла:

– Я подыскивала себе мужчину. На этот случай.

– Вот и ответ – зачем ты привезла меня сюда.

– Может быть. Бог знает, как я всех боялась. Но тебя я не боюсь. – Она посмотрела на меня так, будто ее удивили собственные слова.

– Давай, ложись и спи. У меня еще есть время выздороветь, а у тебя – проверить, чего ты на самом деле хочешь. Мне бы и в голову не пришло взять тебя силой и вообще поступить с тобой жестоко.

– Но если ты дьявол, почему ты говоришь так по-доброму?

– Я же сказал, в этом-то и загадка, или отгадка – одно из двух. Ладно, хватит, ложись ко мне.

Я закрыл глаза. Я чувствовал, как она забирается под одеяло, как ее теплое тело прижимается ко мне, как ее рука ложится мне на грудь.

– Знаешь, – сказал я, – это почти хорошо, этот аспект смертной жизни.

Я уже засыпал, когда услышал ее шепот:

– Кажется, я знаю, почему и ты тоже взял отпуск. А сам ты, может быть, этого не знаешь.

– Разумеется, ты мне не веришь, – вяло прошептал я, и слова мои слились в неразборчивое пробормотание. Как восхитительно – обхватить ее рукой, уткнуть ее лицом в свою шею. Я целовал ее волосы и наслаждался их мягкой упругостью на своих губах.

– Существует тайная причина, почему ты спустился на землю, – говорила она, – почему ты принял тело человека. Та же причина, что и у Христа.

– И что же это за причина?

– Искупление, – сказала она

– Ах да, спасение. Как мило.

Я хотел добавить, что об этом даже и помыслить невозможно, но уже ускользал в сон. И знал, что Клодии в нем не будет.

Возможно, это вообще был не сон, а всего лишь воспоминание. Я стоял в амстердамском музее вместе с Дэвидом, и мы смотрели на великую картину Рембрандта.

Спасение. Что за мысль, что за милая, экстравагантная, недостижимая мечта... Как хорошо найти единственную на свете смертную женщину, кому такое может прийти в голову всерьез.

А Клодия больше не смеялась. Потому что Клодия была мертва.

Раннее утро, почти рассвет. Час, когда прежде я, усталый, полувлюбленный в изменчивое небо, часто погружался в размышления. Я медленно и тщательно вымылся; маленькая, тускло освещенная ванная заполнилась паром. Голова была ясной, и я был счастлив, словно передышка от болезни сама по себе уже являлась причиной для радости. Я медленно выбрил лицо, пока кожа не стала идеально гладкой, а потом, порывшись в шкафчике за зеркалом, нашел то, что искал: маленькие резиновые презервативы, которые сохранят ее в безопасности, предотвратят появление ребенка и не дадут этому телу посеять в ней какое-нибудь темное семя, способное нанести ей непредсказуемый вред.

Забавные вещицы – перчатки для органа. Я бы с удовольствием выбросил их в помойку, но твердо вознамерился не повторять прежних ошибок.

Я тихо закрыл зеркальную дверцу. И только тогда заметил прикрепленную к ней телеграмму – пожелтевший бумажный прямоугольник с бледными нечеткими буквами: