Томас Гиффорд - Ассасины

Следовало признаться, я дал слабину, треснул, словно яйцо, брошенное на камень. Сломался и ударился в бега, и поступил тем самым трусливо и даже подло. Ведь это я привел Хорстмана к бедному брату Лео и архивариусу брату Падраку, они слепо поверили мне и заплатили за это своими жизнями. Я ответствен за их смерть, как и за самоубийство Этьена Лебека, однако сам пока что избежал печальной их участи. Сам жив, а кругом все погибают.

Пережитое в монастыре сломило меня чисто психологически. Я начал чувствовать себя загнанным, насмерть перепуганным зверем, который бежит неведомо куда, точно в тумане, и глаза его застилает кровавая пелена страха. Теперь я не понимал, какую роль должен играть: охотника или жертвы. Впрочем, неважно, и охотник, и жертва все равно в конце концов умирают. Ведь всегда найдется еще какой-нибудь охотник. Я примеривал к себе эти сравнения и окончательно запутался. А потом вдруг вспомнил, что потерял пистолет. Даже ни разу не успел воспользоваться. Ну и черт с ним.

Если бы Арти Данн вдруг не появился, наверное, я так бы и пребывал в состоянии нервного срыва. Мог даже впасть в глубокую депрессию. Я не испытывал ничего похожего на жалость к себе. Просто время от времени накатывал жуткий страх, я весь покрывался потом, начинал запыхаться. И никаких кошмаров мне при этом не снилось. Я не видел ни мамы, тянущей ко мне руки в попытке что-то сказать, не являлась мне во сне и голова Вэл с прилипшим к виску окровавленным волоском. Нет, ни один из этих кошмаров не был сравним с тем, что я увидел на пляже ранним утром. Теперь до конца дней мне будет сниться Лео, распятый на перевернутом кресте, с распухшим синеватым лицом.

Но тут, словно из ниоткуда, возник Арти Данн и спас меня от меня самого.

Мы сели ко мне в машину, доехали до Дублина, затем купили билеты на самолет и полетели в Париж. И на всем пути неумолчно болтали. Прямо как в радиоигре, которой я увлекался еще в детстве: «За кем последнее слово?» Благодаря отцу Данну я сделал очень важное для себя открытие. Оказывается, все последнее время, с тех пор как уехал из Принстона, я был страшно, отчаянно одинок, подобно астронавту, заброшенному на обратную сторону Луны. И только теперь, слушая отца Данна, начал вдруг понимать, что весь остальной мир вовсе не перестал вертеться и прекрасно обходился без меня.

Мне прежде всего хотелось знать, с какой такой целью появился отец Данн на суровых прибрежных землях Ирландии.

Так вот, выяснилось, что он ездил в Париж отыскать Робби Хейвуда. Эта новость страшно меня удивила. Оказывается, отец Данн познакомился там с Хейвудом еще в конце войны, когда служил в армии капелланом. В Париже он узнал, что Хейвуд погиб, и имел беседу с небезызвестным мне Клайвом Патерностером. Тот поведал ему о моем визите в Париж, чем изрядно удивил отца Данна, а потом рассказал, что я собирался в Ирландию и с какой целью. Это заставило отца Данна немедленно бросить все дела в Париже и последовать за мной. Почему? Да потому, что Патерностер сказал ему, что теперь я знаю, кто убил Хейвуда. А именно — Хорстман. И еще сказал, что я очень интересовался ассасинами. И тут Данн понял, что я в опасности, поскольку Хорстман до сих пор разгуливает на свободе. Я поздравил его с тем, что он проявил такую дальновидность, и спросил, зачем он вообще прилетел в Европу и с какой такой целью разыскивал Робби Хейвуда.

— Мне нужно было найти Эриха Кесслера, — ответил Данн. — Я много думал об этом деле и все время возвращался мыслями к Кесслеру. Скорее всего все ответы могут найтись только у него. Стоило мне прочесть мемуары Д'Амбрицци, полные этих чертовых кличек и вымышленных имен, как я понял: надо найти Кесслера, если он, конечно, еще жив.

Мы ехали по дороге в Дублин. Снова пошел дождь, «дворники» с визгом скребли ветровое стекло. По радио передавали концерт кельтской народной музыки, даже слова этого незнакомого мне языка я понимал сейчас лучше, чем то, что говорил мне отец Данн. Кто такой Эрих Кесслер?

— Начинать искать Кесслера надо было с Робби Хейвуда, — сказал он. — Когда речь заходила о католиках, этот человек знал все...

— А Кесслер католик? — спросил я.

— Да нет. — Он несколько удивился. — Кто его знает, просто понятия не имею...

— Что-то я уже совсем ничего не понимаю.

— Следует признаться, я тоже, — сказал он. — Но пытаюсь разобраться. Ничего, рано или поздно все станет на свои места. — Он ободряюще улыбнулся, но холодные серые глаза, вставленные, точно плоские камушки, в розовое лицо херувима, оставались невозмутимыми и отрешенными.