Ли Чайлд - Джек Ричер, или 61 час

Молчание.

— Поэтому я предлагаю тебе сделку, — сказала Сьюзен Тернер. — Говори со мной сейчас, отвечай на мои вопросы, сделай полное признание, сообщи все детали — и твоя измена останется тайной.

Капитан молчал.

— Но если ты не начнешь говорить, мы сделаем твой процесс публичным. Мы откроем его для прессы. Мы расскажем Си-эн-эн, где живут твои родители, сообщим о тебе в подразделение, где служит твой брат. И не офицерам, а его товарищам.

Долгое молчание.

— Ладно, — заговорил капитан.

— Ладно — что?

— Ладно, я буду с вами говорить.

— О чем ты будешь со мной говорить?

— Я буду говорить с вами обо всем, мадам.

Сьюзен Тернер опустила стекло машины со своей стороны.

— Передайте пилоту, что он может идти обедать! — крикнула она.

Платон повесил трубку, закончив разговор со своим пилотом. Тот позвонил, чтобы сказать: в ближайшие двадцать четыре часа погода на севере ухудшится и снова начнется снегопад. Платон уже это знал. У него имелось спутниковое телевидение. Рядом с его домом была размещена огромная тарелка. Тарелка соединялась с ресивером, который, в свою очередь, имел выход на громадный жидкокристаллический телевизор «Сони», висящий на торцевой стене в гостиной. Он показывал канал погоды.

На стене висел не только телевизор. Там же находились восемнадцать картин, которые отчаянно боролись за свободное место. На двух длинных стенах разместилось сорок три картины и двадцать — на другой торцевой стене. Всего восемьдесят одно произведение искусства. Большинство из них являлись второстепенными творениями третьеразрядных художников или того хуже. Одна картина якобы принадлежала кисти Моне, но Платон знал, что это подделка. Моне был плодовитым художником, и его творения часто копировали. Кто-то однажды сказал, что из двух тысяч полотен, написанных Моне за всю жизнь, шесть тысяч находится только в Соединенных Штатах. Платон не был глупцом. Он знал, чем обладает. И знал почему. Его мало интересовало искусство. Во всяком случае, в таком виде. Каждая картина являлась напоминанием, рассказывающим о загубленной жизни.

В промежутках между картинами Платон вбил маленькие перевернутые подковы, сделанные из тонких медных булавок. Их были дюжины, может быть, сотни. Он уже давно их не считал. И на каждой висело по несколько ожерелий или браслетов, бриллианты, изумруды, рубины и сапфиры, цепочки из золота, серебра и платины. С некоторых булавок свисали сережки, с других — кольца. Обручальные и с печатками, кольца школ и кольца с бриллиантами.

Сотни и сотни.

Может быть, тысячи.

Все это был вопрос времени.

И этот предмет его интересовал. Интересовал намного больше всего остального. Как долго продержатся люди, которые лишились наличных денег? Как скоро они начнут продавать свои тела? Сколько слоев есть у человека, отделяющих его от поражения, между трудностями и руинами? Для бедных людей время минимально, у них нет защитных слоев. Они нуждались в его продукте, и как только деньги на их счетах заканчивались, а это происходило очень скоро, они начинали драться, воровать, обманывать, а потом оказывались на улицах, где соглашались делать все, что потребуется. От них он мог получить только деньги.

С богатыми обстояло иначе. Они могли продержаться дольше, но не вечно. Сначала медленное, но верное уменьшение счетов, акций и вложений, потом отчаявшиеся люди добирались до шкатулок с драгоценностями. Сначала в ход шли забытые и нелюбимые предметы, доставшиеся по наследству. Они попадали к Платону после долгих неспешных путешествий из дорогих пригородов Чикаго и Миннеаполиса, Милуоки и Де-Мойна. За ними следовали картины, снятые со стен, кольца, которые приходилось стаскивать с пальцев, цепочки, прежде висевшие на шеях. Вторая волна начиналась, когда они грабили родителей, третья — после посещения бабушек и дедушек. А когда ничего не оставалось, сдавались и богатые. Возможно, в отелях, где им еще удавалось себя обманывать, но рано или поздно они также оказывались на улицах, где делали то, что требовалось, опустившись на колени в грязных переулках. Как мужчины, так и женщины — разницы не существовало.

Все это был лишь вопрос времени.

Холланд оставил машину на стоянке и направился в свой кабинет. Петерсон и Ричер пошли в общий зал. Здесь, как и всегда, было пусто. Никаких сообщений голосовой почты, никаких новых бумаг. Ричер снял трубку, но тут же положил ее обратно на рычаг. Он нажал на пробел на клавиатуре, и на мониторе появился символ полицейского департамента Болтона. Изображение было крупным и слегка подрагивало. Жесткий диск набирал скорость.