Максим Кабир - Неадекват (сборник)

Столик неожиданно тяжелеет, словно изготовлен не из пластика и алюминия, а из чугуна и оргстекла. Чуть не выскальзывает, и я издаю стон, ободрав костяшки пальцев.

Лишь единожды приземляясь на середине, перепрыгиваю дорожку из гравия. Шлифованный щебень предательски шумит и перестукивается, будто подает дому зашифрованные сигналы тревоги. Форсировав дорогу, перехожу на бег, стараясь не упасть и не споткнуться о декоративные менгиры, творчески расставленные по переднему двору. Темнеет стремительно, будто территорию усадьбы накрывают черным покрывалом. Теперь со дна моего колодца не видно даже звезд…

Возле стены я срываю чехол.

Руки дрожат, как и колени. Раскрываю ножки, зафиксировав крепления далеко не с первой попытки. Шарниры скрипят так, что способны перебудить весь квартал. Затравленно оборачиваюсь, бросая на Особняк взгляд. Надеюсь, что последний…

Дом спокоен и тих. В спальне Жанны горит ночник, неярко пульсируют фонари по краям крыльца, весь первый этаж погружен во мрак. На какое-то мгновение мне кажется, что из подвального спуска бьет тонкая струя света. Но я убеждаю себя, что это лишь игра воображения.

Двор пуст, совершенно пуст.

На том месте, где почти два месяца назад лежал убитый пони, растет яркая зеленая трава. Белеет камешками подъездная дорога. Декоративные валуны по ее краям похожи на притаившихся гномов-людоедов. Меня снова охватывает такой дикий страх, что я роняю стол и тот заваливается на бок.

Вскидываю, прижимая к стене. Проклиная скрежет пластика, карабкаюсь на него. Чувствую, как столешница прогибается под моим весом, как стонет и готова вот-вот сломаться. Впервые за долгое время начинаю молиться. Не Богу или Небесам – я молюсь всему хорошему, что еще осталось в мире, где маленькие мальчики купаются в лошадиной крови, а ночные клубы горят напалмовым огнем.

Видимо, у этого нечто на меня иные планы…

Осторожно, как цирковой акробат на шаткую конструкцию из труб и перевернутых стульев, встаю в полный рост. Чувствую – одно неловкое или резкое движение, и столик подо мной схлопнется мышеловкой. Тянусь вверх, словно росток, цепляюсь за едва ощутимые выступы на гладкой стене.

Поднимаю правую ногу, чуть не воткнув нож в бедро, слепо шарю ступней в поисках дефектного кирпича. Нащупываю, упираюсь подошвой и готовлюсь перенести вес.

– Слезай, – негромко, но отчетливо произносит Себастиан из-за моей спины.

Я замираю.

Как хамелеон, пытающийся слиться с терракотовой поверхностью кладки. Чувствую каждую трещинку. По запястью ползет паучок. Пахнет паленой пластмассой. Во рту горечь. В глазах неожиданно щиплет, и к горлу снова подступает тошнота.

– Слезай, – повторяет Гитлер, и я слышу в недрах двора мелодичный перезвон строгих собачьих ошейников.

Поворачиваюсь.

Особняк похож на глыбу угля. Нет, не так – дом похож на черный айсберг, блестящий и без единого огонька в толщине. Когда погасли окна и фонари, я не понимаю, но вселенная вдруг погрузилась в первобытную темень, из которой нет выхода.

Не слышу, не вижу, но чувствую, как охранник семейства делает шаг к моей хлипкой конструкции. Разворачиваюсь всем телом, нащупывая в кармане рукоятку ножа. Ладони скользкие от пота, но я даже не успеваю их обтереть.

Мне уже приходилось вонзать клинки в человеческое тело. Равно как и получать удары. Что бы ни произошло, сегодня ночью я покину это место…

– Не нужно, – предупреждает силуэт Себастиана. Странный «немецкий» акцент настолько неуместен в этой нелепой ситуации, что меня чуть не пробирает смех. – Просто слезай.

Прыгаю на него, выхватывая нож. Столик для пикников, наконец-то сложившись, со скрипом и хрустом заваливается следом.

Целю в левую половину груди, выше сердца. Наугад, в темноту, не слыша ни дыхания, ни шуршания одежды.

Приземляюсь в траву, чуть не споткнувшись, но удерживаюсь на ногах. Лезвие, преодолев сопротивление, засело в чем-то податливом, но упругом, словно шмат подмерзшего теста. Не издав ни звука, Себастиан хватает меня за левую кисть и выворачивает одним уверенным движением. Его пальцы холодны, как родники Исландии, это ощущается даже сквозь телячью кожу обрезанных перчаток.

Захлебываюсь всхлипом, но выпускаю рукоятку.

А затем в темноте вспыхивают два сапфировых фонарика. Маленькие, на уровне головы, словно кто-то одновременно раскурил пару электронных сигарет. Уже через секунду понимаю, что это блестят глаза Гитлера, нависающего надо мной слепком сгустившейся тьмы.