Лоуренс Сандерс - Торговцы плотью

Одну вещь я нашел, проглядев ее раньше: обручальное кольцо. Я вспомнил, кто дал его мне — одногрудая поэтесса. Я забыл ее имя, но не забыл ее нежность. Она больше никогда не возвращалась, и я подумал — что с ней сталось?

Кольцо я захватил с собой в мою новую спальню, чтобы оно принесло мне удачу.

Я одевался перед обедом с Никки, когда в моей спальне в особняке зазвонил телефон. Это была Грейс Стюарт.

— Питер! Желаю чертовски веселого Рождества!

— И вам того же! Вы еще в городе? Я думал, уже вернулись в край цветущих овощей и фруктов.

— Решила задержаться на несколько дней, — весело сообщила она. — Давно не видела снежного Рождества.

— Сегодня увидите. Обещают шесть дюймов.

Она развратно хихикнула.

— Мой любимый размер. Я знаю, как ты занят, но, надеюсь, мы сможем сегодня пообедать. Я приглашена в скучнейшую деловую компанию — знаешь, киш и фондю, [29] Киш — пирог с заварным кремом и различными начинками; фондю — блюдо швейцарской кухни, омлет из сыра с фруктовой наливкой. — но могу расправиться за минуту, если вечер у тебя свободен.

— Ах, — сказал я. — Какая жалость. Все уже распланировано.

Минутное молчание.

— Стоимость возмещу, не пожалеешь.

— О Грейс, в канун Рождества Христова я не работаю. Это просто обед с подружкой.

На этом надо было и закончить, но я не закончил. Я предложил ей присоединиться к нам — все за мой счет. Она согласилась.

Не зная точно, что из этого получится, я перед тем, как сесть в наемный лимузин, подкрепился двумя рюмками старой водки. Оделся в табачного цвета замшевый пиджак, желтовато-коричневые твидовые брюки и мокасины из дубленой кожи. Завязал на шее шелковый «эскот». [30] «Эскот» — широкий шейный платок, который завязывается и закалывается под подбородком. Введен в моду завсегдатаями скачек на знаменитом английском ипподроме Эскот.

Первой я подхватил Никки. Выглядела она сногсшибательно в белой шелковой блузе и черных шелковых слаксах. Новость по поводу Грейс приняла без возражений.

Когда я сказал, что наша гостья — консультант по инвестициям, интерес ее возрос. Потом мы забрали Грейс. Я сразу понял, что они собираются импровизировать и вечер обещает быть удачным.

Мы с Никки выбрали забавное заведение — крикливое местечко с переборками из клееной фанеры, клетчатыми скатертями и бумажными салфетками. Потрясающее меню: хрустящая картошка, репчатый лук кольцами, салат из кочанной капусты. Заказали кувшин ледяного бочкового пива.

Мы ели и пили, как ненормальные, не боясь перепачкаться. Снаружи все падал снег, мягко и неспешно. Внутри вкусно пахло, было тепло и радостно.

— О Боже! — восторженно простонала Грейс. — Лучший рождественский ужин в моей жизни.

— Приятно, — подтвердила Никки. — Питер, можно еще кувшинчик пива?

— Конечно, — разрешил я. — Вы, леди, видите перед собой последнего крупного мота.

Тут они принялись толковать об акциях, облигациях, налоговых льготах, муниципальных ценных бумагах, нессужаемых взаимных фондах и пр. Я сидел меж двумя умными оживленными женщинами и пил пиво, стараясь сдержать отрыжку.

Было почти одиннадцать, когда мы собрались уходить. Снег перестал. На черном небе сияли миллионы звезд. Воздух был такой холодный, что дух захватывало.

— Дурманит, как запах духов, — сказала Никки.

— Как маковая соломка, — сказала Грейс.

Она настояла, чтоб мы пошли к ней в «Бедлингтон». Радио играло «Тихую ночь». Мы сели в круг, сбросив туфли, потягивали «Реми», по очереди читая лимерики. [31] Лимерик — шуточное стихотворение из пяти строк. По радио запели «Городок Вифлеем».

Потом Грейс пошла в спальню и вернулась со своей филигранной серебряной коробочкой. Пустила мак по кругу, но мы с Никки отказались. Грейс нюхнула, посмеиваясь над нами.

— Всем веселого Рождества, — провозгласила она.

— Веселого Рождества, — ответили мы хором, поднимая бокалы с коньяком.

— Никки, — все еще улыбаясь, продолжала Грейс, — ты в деле?

— Верно, — спокойно ответила Никки.

— Я так и думала, — сказала Грейс, все еще улыбаясь. — А вы вместе не покажете ли мне шоу? Пятьсот на двоих.

Радио заиграло «Красноносый Рудольф, северный олень».

Никки взглянула на меня:

— Питер?

И все переменилось. Рухнуло. До этой минуты был смех, вкусная еда, дружеское общение. Теперь все стало иначе.

И речь шла не только об этом вечере. Я смотрел на Николь Редберн и видел, как ожило ее лицо, что-то замелькало в глазах. Я понимал, что она, как и я, думает о нашем «особом» условии и оценивает, чего оно стоит.