Роберт Стоун - Перейти грань

Если не считать курения, образ жизни у нее был здоровый. Какое-то время она каждый вечер посещала общество анонимных алкоголиков при местной церкви. В нем состояли исключительно мужчины — умеренно пьющие провинциалы и несколько рабочих.

Мужчин, казалось, тяготило ее присутствие. Возможно, оттого, что слишком явными были ее раны, а может, просто потому, что они считали ее запойной. И это было не так уж далеко от истины. Чувство юмора приобретало у нее какой-то хулиганский и не совсем приличный оттенок. Горький и немного жестокий. Хорошие манеры, усвоенные в школе, понемногу забывались. И, что хуже всего, терпение ее почти иссякло.

Письмо, которое она забыла отдать Оуэну, обнаружилось в старом заброшенном портфеле, куда она сунула его по ошибке во время сборов. В нем она приводила строчки из «Ромео и Джульетты»:

Она не могла представить себя переписывающей такие сантименты.

Слухи о том, что случилось с Оуэном, начинали просачиваться, несмотря на принятые ею предупредительные меры. Капитан Риггз-Бауэн, без конца лепетавший об осторожности, оказался болтливым выскочкой, которому не терпелось добиться дешевой популярности, рассказывая о том, что он предвидел все заранее. Это было смешно. Стрикланд в конечном итоге оказался прав, теперь она не сомневалась, что он все понимал. Кто бы мог подумать такое?

Фильм у него, конечно, получился бы великолепный. В одном из журналов проскользнуло сообщение, что он все же пытается что-то слепить из оставшихся кусков. Людское любопытство служило хорошим стимулом к продолжению работы. И, если все это выплеснется на телевидении, она ничего не сможет сделать. Ей нелегко будет пройти через это. Когда ее всюду будут узнавать и жалеть, судачить о ней и даже через годы не упускать ее из виду. Нет. Ей и без того приходится несладко. У нее есть заботы посерьезнее, чем карьера одного умника и последнее слово в кинематографе.

Отец однажды туманно намекнул, что они как следует наехали на Стрикланда. Она не желала тому зла, но и задумываться на этот счет тоже не стала. Если так случилось, значит, произошла еще одна вещь, достойная сожаления и раскаяния.

В жажде исповедания она все рассказала как-то Баззу Уорду. О Стрикланде и всем остальном.

— Черт бы меня побрал, — сказал тогда он.

— Это не похоже на отпущение грехов, — усмехнулась она.

— Это и не отпущение. Какое там, к дьяволу, отпущение. — Он махнул рукой.

Для Базза верность была синонимом чести. Но, несмотря ни на что, она почему-то чувствовала, что он частично простил ее. Ему было известно, чем иногда оборачивается жизнь. А может быть, ей лишь казалось, что он простил.

Сцена исповеди отложилась в ее сознании чуть ли не как комичная, и она думала порой: а не посмеются ли они однажды над ней вместе. Секс, любовь — все здесь казалось абсурдом.

Но хуже всего было другое. Временами она не могла представить себе, что Оуэн мертв. В преследовавших ее нелепых, кошмарных снах он виделся ей живым и неподвижно висевшим вдали над морем, как Летучий Голландец, неподвластный времени. При этом его лицо и не восстанавливалось полностью в памяти, и не стиралось из нее.

Она положила сигарету в банку от кофе, приспособленную под пепельницу. Наверху Мэгги зашлась в горестном плаче. Он эхом разносился в пустом доме.

Энн все чаще и чаще ловила себя на том, что ее мысли обращаются к сумасшедшим запискам Оуэна. Особое впечатление на нее производил его танец солнца, в котором он вращался в зените, подвешенный на крюках к земной оси. И теперь, когда на лестнице раздались шаги Мэгги, она думала об этом.

— Ты готова? — позвала она.

Девочка ничего не ответила. Энн обернулась и увидела, что дочь стоит, уставившись в окно, из которого был виден берег. Игрушечный медвежонок безжалостно зажат под мышкой. На лице — неимоверно фальшивая улыбка.

— Я буду очень рада убраться отсюда, — объявила Мэгги.

— Ты должна помнить то хорошее, что было у тебя здесь, — проговорила Энн. Она знала, что рискует тем самым вызвать бессмысленный спор, для которого у Мэгги найдется в тысячи раз больше энергии, чем у нее. Но они покидали этот дом, и последняя минута пребывания здесь требовала от них уважения к нему и благоразумия.

— То хорошее, что было! — со смехом повторила Мэгги. — Ну не смешно ли?

Мэгги сочинила четверостишие об отце, которое начиналось словами: «Лжец, лжец, лжец». Она прочла бортовые журналы. Энн приходилось постоянно упрашивать ее не повторять стих.