Шон Хатсон - Язычник

— Ты разговаривал с этой женщиной? — спросил Фаррелл.

— С какой женщиной?

— Со вдовой Уорда, с кем же еще.

— Почему я должен был с ней разговаривать?

Фаррелл ударил ногой Коннелли по самому низу спины; тот повалился ничком и покатился вниз по лестнице. Ударился о стену и прокатился последние несколько ступенек.

Фаррелл тут же схватил его, поднял на ноги и сунул пистолет ему под челюсть.

— Так ты разговаривал с ней? — повторил он.

— Нет, — сказал Коннелли, превозмогая сильную боль от падения. — Послушайте, клянусь вам, я ничего не знаю.

Фаррелл толкнул литературного агента так, что его голова с глухим стуком ударилась о стену. На какой-то миг Коннелли подумал, что он сейчас вырубится, но тяжелая пощечина привела его в себя. Фаррелл схватил его за плечо и поволок к закрытой двери, ведущей в холл.

— Что вы делаете? — спросил Коннелли, осознав, куда его тащат.

— Иди, — рявкнул Фаррелл.

Коннелли ткнулся в дверь, но ее тут же открыл изнутри третий их сообщник.

Литературного агента впихнули внутрь.

Все четверо стояли в комнате, и Фаррелл снова наставил пистолет на голову Коннелли.

— Что это за дурацкие шутки? — робко промямлил он.

— Это не шутки, — ответил Фаррелл и потащил его через комнату.

Кухня была большая, воздух здесь теплый и сухой.

Коннелли не знал, давно ли включена электрическая плита, но одна из конфорок была раскалена почти добела.

— Нет! — выкрикнул Коннелли, увидев разогретые конфорки и почувствовав их жар.

Фаррелл сделал шаг вперед и шарахнул его по лбу рукояткой тяжелого пистолета.

Литературный агент рухнул на пол, по его лицу потекла обильная струя крови. Перевернувшись, он застонал, и Фаррелл кивнул одному из своих сообщников.

— Успокой его! — сказал он.

Тот вытащил из кармана что-то похожее на длинную ленту. Обмотал ее вокруг подбородка Коннелли, одновременно закрыв ему рот, и поставил его на ноги. Затем к ним подошел третий и поднял его правую руку так, что она повисла в воздухе. Фаррелл по-прежнему не отводил от него пистолета.

— Я буду задавать свои вопросы только по одному разу, — сказал он, сверля глазами литературного агента — Так что слушай внимательно. Когда я буду задавать вопрос, рот тебе будут открывать. Если ты позовешь на помощь, я тебя пристрелю. Понял?

Коннелли кивнул, ощутив сильную боль в голове. Кровь заливала один его глаз, и он моргал, пытаясь как-то очистить его.

От плиты исходил сильный жар, и на его лице крупными каплями стоял пот.

— Где книга? — спросил Фаррелл.

Ленту сняли со рта.

— Не знаю, — ответил Коннелли, и его глаза наполнились слезами ужаса. — Не...

Рот вновь замотали.

Фаррелл кивнул.

Его сообщник, который держал руку Коннелли, прижал ее к самой большой конфорке.

Невыносимо мучительная боль распространилась сперва по руке, а затем и по всему телу. Вскрик Коннелли был приглушен лентой, он прозвучал не громче, чем всхлип ребенка в запертой комнате.

Кухню наполнил запах горящей плоти.

Когда наконец руку отдернули, часть плоти с нее прилипла к раскаленной конфорке. Небольшие кусочки кожи сморщились и поджарились, над конфоркой поднялись струйки дыма.

Чтобы Коннелли не потерял сознания, его все время били по лицу; боль от этих ударов не шла ни в какое сравнение с той дикой болью, которую он ощущал в обожженной руке, но все же не давала ему провалиться в забытье. На руке тотчас же вздулись волдыри, некоторые в форме конфорки. У него было такое чувство, будто кто-то обжег его руку паяльной лампой.

— Где эта чертова книга? — проревел Фаррелл, придвигаясь ближе. — Что с ней сделал Уорд?

— Не знаю, — прорыдал Коннелли; на его лице слезы смешивались с кровью и потом. На халате темнело большое пятно, а по ноге струилась — уже не сдерживаемая — моча.

— Говори! — требовал Фаррелл, злобно выкатив глаза.

— Он никогда не рассказывал мне о своей работе. Клянусь жизнью, я не знаю, где его книга. — Его безумно выпученные глаза походили на наполненные кровью шарики пинг-понга; казалось, они вот-вот лопнут. — Я ничего не знаю о книге, не знаю даже, начал ли он ее писать.

Фаррелл был явно озадачен, но только кивнул своим сообщникам.

Ленту водворили на место, прервав мольбы Коннелли о пощаде. Когда он почувствовал, что руку вновь подносят к накаленным конфоркам, из его горла вырвался приглушенный крик.

Три дюйма.

Казалось, лучше умереть, чем выносить опять эту пытку.