Михаил Парфенов - Мэри Келли

Отнюдь, я не выслеживал ее. Боже упаси, разве я похож на охотника или шпиона? Меня не взяли в армию по состоянию здоровья. Чтобы поступить в университет требовались деньги, а денег у моей семьи не было, поэтому после школы я сразу устроился на работу, которую несколько раз менял с той поры. Физический труд: я был грузчиком на складах, разнорабочим на стройках, ночным сторожем на вокзале. У меня с детства не очень хорошее зрение, но, мой бог, лучше бы я родился абсолютно слепым, ведь то, что я наблюдал вокруг каждый день и каждую ночь, вызывает отвращение и скорбь. Грязные воняющие бездомные, калеки, опустившиеся алкоголики, обезумевшие нищие старики и старухи, бандиты, сутенеры… И я был одним из них, таким же червем в выгребной яме, как и все. Иногда мне хотелось просто взять и выжечь себе глаза, чтобы навсегда уйти от всего этого. Что касается Маши, то она каким-то образом стала для меня своего рода спасательным кругом. В минуты наибольшей горести я думал о ней, вспоминал ее улыбку и голос и запах… Многие годы я был уверен, что она живет уже где-то в другом, лучшем месте, спит на пуховых перинах и укрывается шелковым одеялом. Мне нравилось представлять себе, что она кушает на завтрак, какие фильмы смотрит в кино, в какие наряды облачается для светских вечеринок. Я часто переключал каналы в надежде увидеть ее на телеэкране, думал что, возможно, она выиграла какой-нибудь конкурс красоты или стала актрисой… Ей это было дано, и весь этот проклятый мир должен был лежать у ее ног.

Знаете, я мечтал. У меня была одна мечта, которая держала меня на плаву все эти годы. Те, с кем я работал, тратили свои гроши на спиртное и табак. А я покупал книги, а часть средств откладывал. Я хотел поступить, как герой из рассказа, прочитанного еще в школе. Когда-нибудь этих сбережений хватило бы на то, чтобы приобрести красивую драгоценную вещь, а перед смертью я бы узнал адрес Марии и отослал бы ей эту драгоценность в подарок и, может быть, черкнул бы пару строк в попытке передать вместе с дорогой безделушкой хотя бы малую толику той нежности, которую испытывал…

Но встретил я Машу в одном из тех гадких мест, рядом с которыми мне приходилось работать и жить. Она меня не узнала, скорее всего просто даже не заметила, а я не нашел в себе силы подойти и обратить ее внимание на себя. Да и не нужно было. Не скрою, что был шокирован и удручен…

Если я скажу, что вам этого не понять, вы же мне все равно не поверите. Решите, что я скрываю, утаиваю что-то важное. Но на самом деле самое важное и самое страшное было то, что теперь из всего ее окружения лишь я один знал, как Машу зовут на самом деле. Для всех остальных — для нечестивых ее «покровителей», для отвратительных продажных баб, с которыми ее свела судьба, для всех тех толстых мерзких неверных мужей, которые являлись к ней, она была Мэри. Мэри Келли, проститутка и наркоманка.

Как, как мне описать свои чувства? То, как я метался в своей каморке, врал на голове волосы, стонал и плакал бессонными ночами? Птица — тварь божья, ей богом дано летать. Но люди научились делать силки для птиц, убивают их или держат в клетках. Так и Марии должно было парить над смрадом и грязью мира. Но мир был против этого, изначально.

Сейчас я уже все понимаю. Еще в школе говорили, что отец Мэри был пьянь, что якшался с разной сволочью. А мать от тяжелой жизни постоянно болела и рано слегла в могилу. Конечно же из-за этого сама Маша плохо училась, ее не видели в школе на уроках. Что там говорить, если и я встречал ее с сигаретой, но никогда — с книгой. И все-таки я верил, что она вырвется из этого ада и пойдет дальше, много дальше чем кто-либо из ее сверстниц. Она была высшим существом и она сама знала об этом — в ее глазах, в улыбке, во всей ее фигуре и манере поведения сквозила великая жажда жить и наслаждаться жизнью в полной мере.

Я так и не узнал, кто подсадил ее на наркотики, кто изуродовал мою мечту и моего кумира. «Мэри Келли тебя интересует? Сколько дашь?» — говорили мне, смеясь, сводники. И называли цену. Триста, двести… Потом сто пятьдесят. В конце стало сто. Я видел, как ее били, унижали, насиловали, грабили… каждую неделю, каждую ночь. Это длилось годы. На ее лице появлялись шрамы, новые шрамы и морщины, ее волосы стали седыми к тридцати годам, ее руки тряслись, а тело исхудало так, что к тридцати пяти Мэри стала похожа на немощную старуху. И все равно, скажу вам, под этой истерзанной и растоптанной маской, за разбитыми губами и раздувшимися бурыми щеками я своими полуслепыми глазами все еще различал ту Машу, ту Марию Крылову, которую боготворил еще со школьной скамьи. Чудовищно, дико несправедливо то, что на дне ее потухших глаз еще теплился тот огонек, что когда-то горел там озорным и счастливым пламенем.