Борис Воробьев - Брать без промедления

Нарты неожиданно остановились.

— Жив, старлей?

— Жив, чего мне сделается. За чем остановка?

— Алык у Серого ослаб, подтянуть надо.

— Как думаешь, сколько проехали?

— А мне гадать нечего, точно знаю — сорок километров.

— Сорок?! — Кострюков не мог скрыть разочарования.

— Шесть часов без остановки и всего сорок?

— Дальше и не то еще будет, старлей. Сейчас еще собаки свежие, а устанут — как бы нам не пришлось их тащить. Так что не торопись, тише едешь — дальше будешь. Скоро распадок, там и заночуем.

— А если без ночевки? Ты что, устал?

— Не во мне дело. Говорю же — собаки. Если гнать, как ты хочешь, загоним на третий день. А тогда что?

— Зато километров триста отмахаем.

— А остальные двести?

— На лыжах пойдем. На кой черт тогда лыжи взяли?

— На лыжах! Валяй, иди, если ты такой храбрый. А взяли на крайний случай, если что, все не пешком.

— Ладно, — сказал Кострюков, — ты каюр, тебе и карты в руки. Делай как хочешь, но довези.

Распадок даже в темноте полярных сумерек казался еще более темной ямой, у которой нет дна, входом в некий неизвестный мир, где перестают действовать земные законы. Но в распадке было тише, и это уже было хорошо. Выбрав место поровней, Андрей остановил нарты. Собаки, почуявшие отдых, тотчас легли, свернувшись калачиками и тесно прижавшись друг к другу.

— Видал? — кивнул на них Андрей. — А ты говоришь, зачем отдыхать. Да они ухайдакались, что твои ломовики. Им сейчас не то что пеммикана — мяса не нужно. Вот отдышатся, тогда покормлю.

Палатку поставили быстро. Расстелили спальные мешки, развели примус. Когда стало тепло, сняли полушубки, оставшись в свитерах и ватных брюках. Вытащив из рюкзака алюминиевый чайник, Андрей попросил:

— Не в службу, а в дружбу, старлей: сходи за снегом, чаек сварганим. А я пока ужин соображу.

Когда Кострюков вернулся, «стол» уже был накрыт: на куске брезента стояла банка тушенки, лежали сухари. Подкачав примус, Андрей спросил:

— Строганину пробовал когда?

— Не приходилось.

— Сейчас угощу. — Андрей покопался в рюкзаке и достал крупную рыбину. — Чир, — сказал он. — Лучшая рыбка для строганины. Можно, конечно, и нельму, но чир пожирнее.

Он поднес рыбину к огню и с минуту вертел ее над пламенем. Когда кожа немного оттаяла, Андрей содрал ее и стал строгать чира ножом. Нежное мясо, завиваясь как стружка, падало на брезент, образуя горку.

— Ну вот и готово. Поспеет чайник, поедим за милую душу.

Чира ели, макая стружки в соль, заедая сухарями и запивая крепко заваренным чаем.

— Теперь и покурить не грех, — сказал Андрей, когда они съели и выпили все. — Скрутим по «гвоздику», старлей?

— Зачем крутить, у меня папиросы есть. — Кострюков достал из кармана брюк пачку «Норда».

Андрей взял папиросу, понюхал.

— Сто лет не пробовал, махрой в основном пробавляюсь.

— Давно зимуешь?

— Пятый год.

— А до этого?

— На промысловой шхуне ходил, матросом. Тюленей в Белом море били. — Чего ж ушел? Тяжело?

— Не в этом дело. Я с малолетства на тяжелых работах, привык. Шкуры нюхать надоело. Знаешь, как пахнут тюленьи шкуры да еще лежалые? От одного запаха горькую запьешь.

— В штабе говорили, ты из поморов?

— Точно. Все Старостины всегда были поморами. Из-под Мезени мы. Всю жизнь ходил за рыбой да в зверобойку, за морским зверем, стало быть. Я вот с десяти лет на промыслах. Считай, шестнадцать лет уже отгрохал.

— Шестнадцать? Выходит, тебе двадцать шесть?

— В декабре стукнет.

— А мне в июле было. Годки мы с тобой.

— Ну! А на вид ты старше, старлей. Я думал, за тридцать тебе. Серьезный уж ты очень.

Кострюков усмехнулся:

— Ты, Старостин, тюленей ловил да рыбу, а я всю жизнь мразь всякую. Есть разница? Вот мы сейчас толкуем с тобой, а тот, на станции, свое дело делает. А до него нужно еще добраться и взять. Будешь серьезным.

— Доберемся, старлей. — Андрей загасил окурок. — Ладно, ты давай спи, а я пойду собак покормлю.

Вторая ночь застала их на ровном плато, где ветер гулял как хотел. Палатку поставили с трудом, а когда залезли в нее, Кострюков понял, что ночлег не сулит настоящего отдыха: от наскоков ветра палатка ходила ходуном, казалось, ее вот-вот поднимет на воздух.

— Худо-бедно, а сотню километров отгрохали, — сказал Андрей.

— Мало, — отозвался Кострюков.

— Ну, заладил: мало, мало! Ты Николе-угоднику молись, чтоб хоть так то было. Собаки хромать уже начали, снег-то не слежался еще, а внизу камни, дерут лапы собаки. Как бы не пришлось дневку устраивать, понял? Ты лучше скажи, ты человек военный и должен знать, как там, в Сталинграде?