Богдан Сушинский - Полковник трех разведок

– Когда возникнет такая необходимость, я вспомню о вашей любезности, господин Божич, он же Кровавый Серб, – впервые употребил Даллес и настоящую фамилию Боша, и его балканское прозвище, известное лишь очень узкому кругу друзей и недругов.

– Она возникнет, можете не сомневаться, – спокойно, с неизменной улыбкой доброго, щедрого дядюшки отреагировал Бош на это разоблачение. Но Даллес уже знал свойство натуры Кровавого Серба: чем жестче и неотвратимее становились его намерения, тем мягче и умиротвореннее казалась его улыбка.

Всегда старательно выбритый, затянутый в корсетный жилет, который с трудом, но все же придавал его гороподобному телу хоть какие-то более или менее приемлемые очертания, этот «балканский Гаргантюа» всегда хранил улыбку добряка, как раз и навсегда сросшуюся с его лицом ритуальную маску. Теперь уже Даллес не сомневался, что приговаривал и казнил своих жертв Ангел Бош, он же Кровавый Серб, с этой же ангельской улыбкой старого добряка.

А ведь до этого разговора Даллес был уверен, что Бош представления не имеет о том, кто прижился в Нагорном крыле его пансионата. Как постепенно выяснялось, в мелких, «уличных», разборках Бош участия не принимал, он выдерживал уровень клиентуры; у его империи была своя разведка и контрразведка, о мощи которой можно было судить хотя бы по частной охране самого пансионата. К тому же все эти сведения об Ангеле Боше ни Аллен, ни кто-либо из осведомленных проверять не собирался. Все спасительно полагались на данные местной полиции, из досье которой «сербо-итальянец Ангел Бош из Триеста» представал безобидным, добропорядочным гражданином Швейцарии.

Если же кто-либо из полицейских или офицеров швейцарской контрразведки всерьез хотел усомниться в этом, то сразу же «разочаровывался в жизни и, находясь в стадии сильнейшего возбуждения», как писали потом в своих «заключениях» медики и в некрологах – коллеги безвременно ушедшего, кончал жизнь самоубийством. Причем, как это ни странно, всегда одним и тем же способом – бросался с моста, что на окраине пригородного поселка, на каменистый порог реки. Не зря же после третьего такого броска за мостом прочно закрепилось прозвище «Полицай-Голгофа».

Что же касается некоего испанского подданного, пытавшегося общаться с приветливым хозяином «приюта» на языке Сервантеса, облагороженном неискоренимым американским акцентом, то и его Бош тоже встретил весьма приветливо. Но, проговаривая свою вступительную коронную фразу теперь уже на изысканном испанском, этот альпийский полиглот буквально просверливал пришельца взглядом.

– Вы правильно сделали, что решили прийти к старому Ангелу Бошу из Триеста, дон Чигарро. Где еще в этой стране вы будете чувствовать себя столь уютно и защищенно, как в «Горном приюте», под отцовской опекой старого Боша?

– Вне всяких сомнений, – сдержанно отмахнулся от него новый постоялец. И тут же пожалел об этом.

– А главное, где еще вы провели бы столько времени в непринужденных беседах с моим лучшим другом мистером Даллесом.

– Разве я упоминал имя вашего друга? – вскинул брови дон Чигарро.

– Достаточно того, что я вежливо упомянул имя вашего подчиненного, мистер Доновэн, – великосветски склонил голову Бош, лично подавая новоявленному идальго ключ от одного из номеров нагорного крыла. – Не забывая при этом и его скромного референт-адъютанта господина Дэвисона.

– С вами приятно иметь дело, господин Ангел Бош из Триеста.

– Полезно иметь дело – так будет точнее. Причем с каждым днем пребывания в «Горном приюте» вы будете убеждать с этом всё сильнее и сильнее.

– Как и в том, очевидно, что с каждым днем мы будем всё более полезными друг другу, – вежливо склонил голову Доновэн, нисколько не сомневаясь, что их будущий союз освящен джентльменским соглашением.

Москва. Военно-воздушный атташат при посольстве США.

Апрель 1961 года.

Все еще накануне встречи британского разведчика с полковником ГРУ Пеньковским

…С изучением материалов папки-досье русского полковника Пеньковского атташе не спешил.

Даже после того, как Дэвисон завершил изложение тех сцен из мемуаров, которые связаны были с Алленом Даллесом и Уильямом Доновэном, полковник продолжал удивленно смотреть на него. Нет-нет, не потому, что восхищался его памятью, поскольку в данном случае восхищаться было нечем. Просто, забыв о швейцарских страстях Дэвисона, он все еще поражался наивности поступка Пеньковского, о котором только что прочел в его досье и который явно недостоин был столь опытного разведчика и дипломата.