Николай Шпанов - Лед и фраки. Записка Анке

— Вот тут–то я и подумал о том, чтобы немедленно двинуться в путь. Я покинул наш лагерь на давно приготовленных самодельных лыжах. Запас моей пищи не был тяжел. У меня оставалось максимум на неделю стограммовых порций пеммикана. Всю свою свободную грузоподъемность я заполнил спальным мешком, чтобы, по крайней мере, иметь возможность хоть согреваться на привалах. Ну, и, конечно, взял ружье с небольшим запасом патронов. Много я взять не смог. Тяжело. И вот я сделал вторую глупость — я пошел.

— Шел я в общем довольно долго. Во всяком случае, много больше недели. Семь стограммовых порций пем- микана у меня давно кончились, и я съел уже клапан от своего спального мешка. Тут мне стало ясно, что я дальше тащить этот мешок не могу, и я отрезал от него для себя только половину на одеяло. По мере того как я шел, размеры этого одеяла тоже уменьшались, так как я его постепенно съедал… Идти сделалось еще труднее из- за того, что от подобного лукулловского питания у меня начались отчаянные боли… Доесть остатки спального мешка мне уже и не пришлось, — желудок отказывался его принимать. Но бодрости я все–таки не терял. К этому времени я достиг самых истоков Ангуемы. Карта говорила о том, что мне следовало теперь итти прямо на юг. Выбора по существу не было, и я двинулся наперерез тундре, без всякого иного путеводителя, кроме звезд. К концу полярной ночи это уже неверный путеводитель. Начинающее проглядывать солнце заставляет меркнуть звезды. Кроме того, начавшийся период весенних штормов со снежными метелями еще больше затруднял ориентировку. Две больших метели я перенес довольно хорошо. Даже немного отдохнул в берлоге когда меня засыпало снегом. Мне стоило большого напряжения воли заставить себя проснуться и выбраться из сугроба, навалившегося на меня за время пурги…

— Хуже вышло с третьим штормом, заставшим меня в открытой тундре. Это было, вероятно, в середине января. Меня так основательно запорошило пургой, что у меня не хватило сил выбраться из сугроба, и я блаженно заснул. Удивительное чувство покоя и тепла разлилось по всему телу. Заметьте при этом, что сознание у меня работало достаточно четко и я отлично понимал, что засыпаю для того, чтобы уже никогда больше не проснуться. Но жажда покоя была сильнее всего, и я не преодолел сна.

— Не знаю, сколько времени по всем правилам мифологии занимает переход из этого мира в тот, другой, лучший из миров, но не думаю, чтобы я пролежал слишком долго в своем сугробе, как на меня уже набросились черные псы ада. Они откопали меня под снегом и стали рвать на мне одежду. Это я отчетливо почувствовал, так как, хватая зубами мое платье, собаки отнюдь не избегали зацепить и тело. Я ощутил в нескольких местах тупую боль. У меня не было сил, чтобы отбиться от собак, хотя такой способ перехода в загробный мир меня и не слишком устраивал. Впрочем, довольно скоро над моей головой послышались сердитые окрики на непонятном языке.

Вот тут–то я и понял, что попал прямо в рай. Боже мой, если бы вы знали, какой небесной музыкой может звучать человеческий голос, даже когда не можешь ничего разобрать! Нет слов, чтобы выразить этот восторг. Нервное напряжение достигло своего предела и я просто завопил, как зверь. По–видимому, тут же я снова потерял сознание.

— Проснулся уже значительно позже. Кругом было темно. Рядом со мной ласково потрескивали в костре тонкие сучья, распространяя давно забытый аромат дыма. Никакие благовония не могут сравниться с этим восхитительным запахом. Дым тонкой струей взвивался прямо к отверстию, проделанному к крыше жилища. Это был шалаш из шестов и звериных шкур, что называется у чукчей ярангой, у самоедов — чумом. По–видимому, это была яранга, так как здесь я мог быть только у чукчей. Это было моей первой настоящей мыслью…

Разрывая темноту разноцветными огнями, вертятся сверкающие крылья ветряной мельницы. Крылья размазывают огненные струи лампочек по стене. За этими фосфорическими мазками не видно даже окон. Фасад кажется слепым. Высоко в небе, над машущими огненными крыльями, над огромной бриллиантовой стрелой, пронзающей ослепительный синий ромб, к обозначенному тусклым штрихом бокалу наклонилась пятиметровая бутылка. Разбрасывая снопы электрических брызг, из ее горлышка льется горящая струя шампанского. Вправо и влево от мельницы, от стрелы, от бутылки, насколько хватает глаз, по всей Курфюрстендамм полыхает пламя транспарантов. В их ослепительном сиянии колышется людской поток.