Юрий Авдеенко - Авдеенко Избранные произведения в 2-х томах. Т.2 Повести; рассказы

Вскоре, кажется в ноябре, пятую школу, где мы учились, заняли под госпиталь. Говорили, что на месяц, самое большое на два. Однако наши каникулы затянулись до осени 1943 года.

Я все дни, с утра до вечера, болтался на улице и во дворе. Ванда тоже появлялась в саду, читала на скамейке под жасмином. Как-то раз она вышла за калитку и долго-долго смотрела на море. Я сидел под акацией и от нечего делать ковырял напильником трухлявый ствол.

Вдруг Ванда обратилась ко мне. Без улыбки, но вежливо:

— Степан, проводи меня к морю. Одна я долго буду искать дорогу. Вдвоем быстрее. И мама может не заметить мое отсутствие.

Я конечно бы не пошел. Но мне очень понравилось, что Ванда хочет уйти тайком от матери. И я не мог не поддержать ее в таком деле.

— Это можно, — сказал я.

— Мы будем идти быстрым шагом, — сказала Ванда. — Двадцать минут туда, двадцать обратно. Пять минут постоим у моря. Я только послушаю волны. Всего — сорок пять минут…

Мы побежали вниз по улице. Нет… Узкую и длинную полоску земли, протянувшуюся по хребту горы между двумя рядами крашеных деревянных домиков, можно назвать улицей с такими же оговорками, как таблицу логарифмов книгой. Просто любой человек знает, что дома нельзя строить впритык друг к другу. Вот и оставалось пространство: без мостовой, без тротуаров. Для людей и для дождя. Люди ходили по этой улице, чуть ли не прижимаясь к заборам, а машины вообще не могли по ней ездить, здесь только дождь чувствовал себя вольготно да ручьи, петляющие в изломанных канавах с желтой глиной на дне.

Я долго не знал, что такая же глина, цвета яичного желтка, есть и у нас в саду. Но когда взрослые стали копать щель, выяснилось: слой черной земли — не шире ладони, а под ним глина, слежавшаяся, твердая, будто макуха, которую мы теперь часто грызли вместо халвы. Долбить глину приходилось тяжелым поржавевшим ломом. Женщины отдыхали после трех-четырех ударов. И разглядывали свои ладони, на которых белым пухом волдырилась водянка. А ладони у них были нежными. И мне было дивно видеть все это. Дивно, как если бы вдруг моя мать или сестра Любка закурили трубку.

Чтобы сократить путь, я повел Ванду напрямик, через вокзал. Он тогда, был в центре города, где сейчас автостанция. У перрона стоял санитарный поезд. Из вагонов выносили раненых. Бинтов было очень много. И раненые виновато стонали, потому что их несли совсем еще молодые девушки. Ванда сжимала мою руку. Я думал, что она заплачет. Но она не плакала. И ничего не говорила.

По деревянному, очень грязному мосту мы перешли речку Туапсинку. Свернули направо…

Море было спокойным и солнечным. На берегу лежал тральщик. Он лежал на боку, точно большая рыба диковинной породы, невдалеке от устья. И ржавчина щетиной росла на его обшивке. Темная, зияющая рванью корма свешивалась над волнами. Брус с четырьмя листами обшивки, загнутыми словно ковш, выступал из воды, образуя крошечную бухту. Из-за неподвижности море в этой бухте казалось куском стекла, мутного, с радужными разводами от мазута, который сбрасывал в речку нефтеперегонный завод.

А я помнил другое море. Гальку. И людей. Довольных, загорелых людей. С вышки спасательной станции свешивался длинный черный репродуктор, похожий на трубу от граммофона. Дежурный в полотняной бескозырке, татуированный — грудь, руки, живот и даже икры, — крутил пластинки. А внизу у белой цистерны продавали холодный морс. Рядом стояли весы, такие же белые, как цистерна, и на них можно было взвеситься, заплатив пятак старушке в чистом халате…

После Георгиевского, куда мы ездили на две недели спасаться от бомбежки, все в доме выглядело особенно милым. Может, потому, что на нашу квартиру мне впервые удалось посмотреть со стороны. Я увидел, какая у нас большая и светлая комната и как здорово, что розы цветут у самых окон, а глициния вьется по крыше.

Ванда повела меня в дальний конец сада. Там был сложен шалаш из полыни.

Пахучая, раскидистая полынь жила во дворе за нашим домом, возле низкого забора, который наклонился и ронял тень на клубнику Красинина. И клубника росла у забора бледная, словно белый тутовник. Красинин ворчал и латал забор ржавой проволокой, ставил корявые подпорки из молодого дубка. Дубок мужал на горе, там, на самом хребте, невысокий дубок с твердыми листьями: с одной стороны гладко-зелеными, с другой — матово-бледными, точно припудренными. Красинин обрывал листья и в мешке носил домой. Складывал на чердаке. К зиме его чердак был всегда набит листьями, не пожелтевшими, а просто сухими. И козы Красинина (у него было три козы, не считая козлят) в дождь и слякоть, когда пастух не гонял стадо, жевали эти листья. А дед лазил на чердак по аккуратной обструганной лестнице и выносил оттуда охапки листьев, которые так пахли лесом, что было слышно даже у нас во дворе.