Михаил Прудников - Операция «Феникс»

Убедившись, что Полонски подготовлен в школе по этим вопросам хорошо, перешли к изучению подробнейшей биографии Ганса Кушница.

Полонски доказал, что память у него превосходная. Через два дня он уже бегло пересказывал основные жизненные этапы своего оригинала, называл имена родителей, родственников, друзей, описывая их внешность и привычки. Десятки раз перед ним прокручивали плёнки с изображением Кушница, и Полонски копировал его манеру ходить и улыбаться. Впрочем, никто из работавших с ним натовских разведчиков не называли его Юзеф Полонски. Теперь он звался Ганс Кушниц.

Несколько раз ему показывали и самого Ганса. Правда, двойник видел его из соседней комнаты, через стекло в степе. Один из сотрудников беседовал с Кушницем, а Полонски наблюдал. Кушниц выглядел растерянным и подавленным. Систематический допинг окончательно вывел его из душевного равновесия. Воля его была парализована. Он был покорен и тих.

Кларк не отходил от своего агента ни на шаг. Он подробно объяснял ему, как вести себя в России, как держаться в общественных местах, в учреждениях и на протокольных мероприятиях.

В заключение договорились о способах связи. Инструкции Полонски будет получать через передачи «Свободной Европы». Несколько закодированных фраз в передаче последних известий. Один раз в две недели по пятницам в 18 часов 05 минут по московскому времени. Для отправки сообщений в Западный Берлин на Новодевичьем кладбище существовал тайник — богатое надгробие; на могиле купца. Кларк ознакомил Полонски с фотографией этого надгробия и на специальном плане кладбища указал его расположение… Из тайника информация будет передана в Западный Берлин…

В воскресенье Полонски уже галл готов, и ему были переданы документы Ганса, ключи от его квартиры, костюм и другие личные вещи, взятые с квартиры тётки Гертруды. Один из сотрудников, делая последнее сличение между оригиналом и копией, обнаружил у Ганса маленькую родинку на виске, которую как-то впопыхах не заметили при первых осмотрах. Пришлось срочно разыскивать хирурга по пластическим операциям и к часам двенадцати ночи у Полонски на виске сделали искусственную родинку.

В понедельник рано утром Полонски, теперь Ганс Кушниц, выехал в Восточный Берлин.

— Ну что же всё-таки нам делать с оригиналом? — спросил Кларк Лейнгарта при очередной встрече. — Насколько мне помнится, сэр, вы обещали подумать о его судьбе.

— Ах, да, да, — согласился Лейнгарт, — припоминаю. По моему, дорогой Кларк, этот человек невменяем.

Кларк с удивлением посмотрел на шефа: уж не шутит ли. Но серое лицо Лейнгарта было серьёзно.

— Ну, посудите сами, Кларк. Мы предлагали ему деньги, огромные деньги, паспорт любой страны по окончании операции, мы хотели обеспечить его будущее — и он всё отверг. Согласитесь, что нормальный человек так поступить не может.

— Пожалуй, сэр, — осторожно согласился Кларк.

— А как он ведёт себя сейчас?

— Он очень подавлен, сэр.

— Вот видите, — встрепенулся Лейнгарт, — это только подтверждает мои догадки. Я бы на вашем месте, Кларк, обратился к помощи психиатров. Этого человека надо лечить. Мы должны, Кларк, поступить с ним гуманно, хотя он и не оправдал наших надежд.

— Но, сэр… — начал было Кларк.

— Разве, Кларк, — перебил Лейнгарт, — трудно найти специалистов, которые поймут наше затруднение.

— Думаю, что нет, сэр.

— Вот и прекрасно. И, пожалуйста, не скупитесь на гонорар.

— Слушаюсь, сэр.

Так была решена участь настоящего Ганса Кушница. Через несколько дней его перевезли во Франкфурт-на-Майне и поместили в частную клинику. Врачи согласились с заочным диагнозом Лейнгарта. У Кушница признали тяжёлое расстройство психики.

— И всё-таки, как это могло случиться? — в который раз спрашивал начальник специальной группы контрразведки Анатолий Васильевич Петраков. — Каким же образом англичанам удалось получить сведения о работе над новой антиракетой?

Анатолий Васильевич медленно прохаживался по кабинету, вертя в руках шариковый карандаш. Полковнику Петракову было за сорок, из коих семнадцать он проработал в органах контрразведки. Плотно сжатый рот и сросшиеся на переносье брони придавали его облику суровость и даже некоторую неприступность. Многие в управлении считали Петракова человеком суховатым, с трудным характером. В его присутствии как-то не располагало потрепаться, скажем, о последнем хоккейном матче — или поделиться свеженьким анекдотом.