Чингиз Абдуллаев - Всегда вчерашнее завтра

— Немного болит сердце. Но в общем ничего. Спасибо тебе за совет.

— Подожди, — вдруг сказал отец. — Ты всегда знал мою позицию по таким вопросам. Но сейчас, мне кажется, нельзя упрямо стоять на своем. Время идет, и оно необратимо. Хватит оглядываться на вчерашний день. Нужно думать о дне завтрашнем. До свидания!

Дронго положил трубку. Каким он будет, этот завтрашний день? Может, он все-таки совершает ошибку, не вернув документы в Москву? Зазвонил телефон.

— Простите, что беспокою вас, — участливым голосом сказала девушка, — мы только что получили телеграмму.

— Я занят, — устало ответил Дронго, — вы не могли бы позвонить позже?

— Но это важная телеграмма, — настаивала она.

Он вдруг осознал, что она говорит по-русски.

— Откуда телеграмма? — спросил он. — Это вы, Люси?

— Да, это я. Телеграмма из Москвы.

— Вы можете прочитать ее? — спросил он, все еще надеясь на лучшее.

— Конечно, могу. Телеграмма из Москвы. Срочная. Для вас. Здесь написано, что ваш друг Маир Касланлы погиб в автомобильной катастрофе. Вы меня слушаете?

Он опустил трубку. Закрыл глаза. Как же он мог не предвидеть такой элементарной вещи?

Маира наверняка видели рядом с ним и решили, что он его связной. Наверное, они следили за ним и здесь, во Франции. Его убрал кто-то из… Впрочем, какая разница, кто именно. Его не стало, вот и все. Как это страшно…

— Вы меня слышите? — звала девушка, но он уже опустил трубку на рычаг.

Он прошел в ванную комнату. Автоматически стал раздеваться, словно надеясь заглушить под горячим душем всю боль прошедших событий. Открыл воду и встал под горячие струи, бьющие с таким напором, что кожу неприятно покалывало.

«Луи де Полиньяк, — почему-то вспомнил он надпись на соседней двери, — Луи де Полиньяк», — повторил он, словно в этом слове заключался еще какой-то неведомый, третий смысл. Он потянулся за мылом, лежавшим справа. Мыло в этом отеле оставляли в изогнутых красных коробочках от «Нины Риччи». Он потянулся за коробочкой, но она вылетела из его рук, мыло вывалилось на пол, и он перегнулся через край ванны, чтобы поднять его. Но правая нога поскользнулась, он поднял левую и выпал на пол, при этом больно ударившись. Мыло он видел, но подниматься не спешил. Просто лежал на полу ванной. Сильно болело ушибленное колено. Он вдруг заплакал, беззвучно, без слез, страшно и глухо, как плачут только очень сильные мужчины. Вся боль и все сомнения последних дней словно сошлись сейчас в болевой точке осмысления слов той страшной телеграммы, которую он получил из Москвы. Жуир и стиляга, добродушный и мягкий любимец женщин, Маир меньше всего походил на разведчика или связного. Но в данном случае, очевидно, в расчет не принимали ничего.

«Луи де Полиньяк», — как заведенный повторял Дронго, и аристократическая фамилия наполнялась другим смыслом, обретая нечто страшное.

Где-то далеко, в глубинах души, еще один человек, другой, более отстраненный и холодный, следил за ним, осуждающе покачивая головой. Этот второй, наклонившись над первым, холодно рассуждал о возможности жертв в такой борьбе, о логичном исходе его командировки, о не менее логичной смерти Маира Касланлы. Но первый, лежавший на полу, упорно отмахивался от рассуждений второго, продолжая плакать с широко раскрытыми глазами, кусая губы в непонятном гневе.

Он еще долго лежал на полу в этой неловкой, страшной позе раненого человека. Затем поднялся и встал под душ. Сильно болело сердце, но он не обращал на него внимания, как не обращают внимания на назойливое насекомое. Но отмахнуться все же не удавалось. Сердце болело все сильнее, и он, закрыв воду, достал полотенце и махровый халат.

— Луи де Полиньяк, — в последний раз громко сказал он, выходя из ванной.

Уже в постели, куда он лег прямо в халате, не раздеваясь, он вспомнил о цветке, подаренном Марианной. Вскочил, рванул дверцу зеркального шкафа и с ужасом увидел пустую полку. Побывавшая здесь горничная уже убрала засохшее растение, видимо, решив, что это очередная причуда забывчивых богатых клиентов Монте-Карло.

Он закрыл дверцу шкафа и снова улегся в кровать, закрыл глаза. Теперь эта женщина будет жить только в его воспоминаниях, которые обладают неприятным свойством — тускнеть со временем, превращаясь из живого образа в полустертые наброски, воспринимаемые уже без прежнего волнения.

«Можно подумать, что ты не знал, чем все это может кончиться», — сказал сухой рационалист, сидевший в Дронго.