Джон Ле Карре - Особо опасен

Всю неделю он размышлял об этом загадочном банковском мире, где ты знаешь о человеке, которому даешь деньги, в сущности, не больше, чем о том, кто их напечатал. Что касается этих пятничных сеансов, то его приоритеты, по контрасту, определяло настроение не в меньшей степени, чем целесообразность. В хорошем настроении Брю мог провести вечер за реорганизацией благотворительного фонда своего клиента и даже не выставить ему за это счет; в игривом состоянии его могло потянуть к делам фермы по разведению племенных жеребцов, или какого-нибудь спа, или сети казино. Когда же приходило время сводить балансы — эти навыки пришли к нему не столько с семейными генами, сколько с тяжелым опытом, — он предпочитал под музыку Малера анализировать перспективы брокеров, венчурных капиталовложений и конкурирующих пенсионных фондов.

Сегодня, однако, у него не было свободы выбора. Один его ценный клиент стал объектом расследования со стороны гамбургской фондовой биржи, и, хотя Брю получил заверения от Хауга фон Вестерхайма, председателя комитета, что все обойдется без судебной повестки, он чувствовал необходимость вникнуть в последние нюансы этого дела. Но прежде, откинувшись на спинку стула, он еще раз посмаковал удивительную ситуацию: старина Хауг нарушает им же установленное железное правило строгой конфиденциальности…

Мраморное великолепие англо-американского клуба, шикарный ужин в разгаре, дресс-код — черный галстук. Сливки гамбургского финансового общества празднуют юбилей своего коллеги. Сегодня Томми Брю исполнилось шестьдесят, и сомневаться в этом не приходится; его покойный отец Эдвард Амадеус говаривал: «Томми, сынок, в нашем бизнесе не лжет только арифметика». Настроение приподнятое, еда хороша, вино превосходно, толстосумы довольны, Хауг фон Вестерхайм, семидесятилетний судовладелец, могущественный брокер, англофил и острослов, произносит тост в честь именинника.

— Томми, мальчик мой, нам кажется, что ты пристрастился к Оскару Уайльду, — распевает он по-английски с бокалом шампанского в руке, стоя под портретом королевы в молодости. — Помнишь Дориана Грея? Ну конечно помнишь. Не иначе как ты вырвал страницу из этого романа. Мы подозреваем, что в подвалах твоего банка спрятан устрашающий портрет истинного Томми, каким он должен выглядеть сегодня. Ты же, в отличие от дражайшей королевы, почти не подвластный старости, сидишь перед нами, как двадцатипятилетний эльф, и улыбаешься так же, как улыбался семь лет назад, когда ты приехал сюда из Вены, чтобы отнять у нас наши богатства, добытые тяжелым трудом.

Пока звучат аплодисменты, Вестерхайм берет изящную руку супруги Брю, и, поцеловав ее с особой галантностью, поскольку Митци — урожденная венка, сообщает присутствующим, что красота ее, даже в сравнении с Брю, воистину бессмертна. По-настоящему растроганный, Брю встает со своего места, чтобы пожать Вестерхайму руку, но старик, опьяненный своим триумфом, как и вином, заключает его в объятия и сипит ему в ухо: «Томми, мальчик мой… этот запрос по поводу твоего клиента… мы этим займемся… сначала отложим дело по техническим причинам… а потом бросим в Эльбу… с днем рождения, мой мальчик… ты славный малый…»

Надев очки в полуоправе, Брю принялся заново изучать обвинения против его клиента. Другой банкир на его месте, вероятно, позвонил бы сейчас Вестерхайму и поблагодарил за успокоительный шепоток, тем самым поймав его на слове. Но Брю так не поступил. Он не мог оседлать старика, давшего поспешное обещание на волне общих поздравлений.

Взяв ручку, он написал записку фрау Элленбергер: «В понедельник первым делом прошу позвонить в секретариат комиссии по этике и узнать, назначена ли дата рассмотрения дела. Благодарю! ТБ».

Ну вот, подумал он. Теперь старик может подумать на досуге, устраивать ли слушания или спустить все на тормозах.

Вторым неотложным делом на вечер была Безумная Марианна, как называл ее Брю, правда, исключительно в разговорах с фрау Элленбергер. Вдова преуспевавшего гамбургского торговца древесиной, Марианна была, так сказать, самой долгоиграющей мыльной оперой «Брю Фрэров», живым воплощением всех расхожих истин относительно частной банковской клиентуры. Последняя ее эскапада — религиозное обращение, не без помощи тридцатилетнего лютеранского пастора, датчанина, и, как следствие, намерение отказаться от всего земного — что составляет, между прочим, одну тридцатую всех его золотовалютных запасов — в пользу некоего загадочного некоммерческого фонда, контролируемого самим пастором.