Джон Ле Карре - Особо опасен

— Убирайся к черту! — грубо приказал он долговязому по-турецки, загораживая грудью вход. — Проваливай. Прекрати ходить за нами и не смей возвращаться.

Не увидев никакой реакции на изможденном лице, разве что гримасу боли, как будто от пощечины, Мелик повторил свое требование по-немецки. Он уже собирался захлопнуть дверь, как вдруг увидел за собой Лейлу; она спустилась по лестнице и сейчас глядела через плечо сына на парня с картонкой, отчаянно дрожавшей в его руке.

И в ее глазах стояли слезы жалости.

Прошло воскресенье, а в понедельник утром Мелик придумал предлог, чтобы не выходить на работу в бакалейной лавке своего кузена в Веллингсбюттеле. Надо потренироваться дома перед открытым чемпионатом любителей по боксу, сказал он матери. Надо поработать с грушей в зале и поплавать в олимпийском бассейне. На самом же деле он посчитал, что небезопасно оставлять ее наедине с верзилой психопатом, страдающим манией величия, который либо молился или просто бессмысленно смотрел в стену, либо шатался по дому, с любовью трогая вещи, как будто он их помнил с детства. Лейла в глазах сына была женщиной особенной, но слишком уж подверженной настроениям и руководствующейся исключительно чувствами, особенно после смерти мужа. Те, кого она решала одарить своей любовью, не могли совершить ничего дурного. Исса с его мягкими манерами, с его застенчивостью и внезапными проявлениями безмятежного счастья тотчас попал в ее круг избранных.

Весь понедельник, а затем и вторник Исса только и делал, что спал, молился и принимал ванны. Говорил он на ломаном турецком со своеобразным гортанным акцентом, как бы исподтишка, короткими фразами, словно разговоры были под запретом, но при этом умудрялся непостижимым образом, на слух Мелика, звучать назидательно. А еще он ел. Куда только все это уходило? Когда бы Мелик ни зашел в кухню, он заставал долговязого склоненным над миской с бараниной, рисом и овощами, ложка ходила туда-сюда, как челнок, а сам он все время косился по сторонам, точно боясь, как бы кто-нибудь не увел жратву у него из-под носа. Закончив, он тщательно вытирал миску куском хлеба, который затем отправлял в рот, и, пробормотав «хвала Аллаху» с едва заметной улыбкой на губах, как будто он знал некий важный секрет, коим нельзя было с ними поделиться, относил миску в мойку и самолично вымывал ее под краном при молчаливом попустительстве Лейлы, не разрешавшей ничего подобного ни сыну, ни мужу. Кухня была ее вотчиной. Никаких мужчин.

— И когда же ты рассчитываешь начать занятия медициной, Исса? — словно невзначай спросил Мелик, так что их могла слышать мать.

— Скоро, с Божьей помощью. Я должен быть сильным, а не нищим.

— Для этого, между прочим, нужен вид на жительство. А еще студенческое удостоверение. Не говоря уже о доброй сотне тысяч евро на жилье и пропитание и хотя бы маленьком двухместном автомобиле, чтобы катать своих подружек.

— Бог всемилостив. Когда я перестану быть нищим, он обеспечит меня всем необходимым.

Подобная самоуверенность, на взгляд Мелика, выходила за рамки простой набожности.

— Он обходится нам недешево, мама, — заявил он, заглянув в кухню, когда Исса был у себя на чердаке. — Смотри, сколько он ест. И эти постоянные ванны.

— Не больше тебя, Мелик.

— Да, но он не я. Мы даже не знаем, кто он.

— Он наш гость. Когда он восстановит свое здоровье, мы с Божьей помощью подумаем о его будущем, — произнесла Лейла со значительностью в голосе.

Неубедительные попытки самоумаления со стороны Иссы казались Мелику нарочитыми. Когда он шел бочком по коридору или собирался подняться по приставной лестнице на чердак, где Лейла устроила ему ложе, он, по словам Мелика, то и дело оглядывался — его голубиный взгляд словно вымаливал разрешение, а если мимо него должны были пройти Мелик или Лейла, он распластывался у стены.

— Исса сидел в тюрьме, — торжественно объявила Лейла сыну как-то утром.

Мелик пришел в ужас:

— Ты это точно знаешь? Мы укрываем уголовника? А полиции это известно? Это он сам тебе сказал?

— Он сказал, что в стамбульской тюрьме заключенному дают в день кусок хлеба и миску риса, — сообщила сыну Лейла и, опережая его дальнейшие протесты, произнесла одну из любимых фраз покойного мужа: — Надо привечать гостя и помогать страждущим. Всякое доброе дело будет вознаграждено в раю, — продолжала она в том же тоне. — Разве твоего отца, Мелик, в Турции не бросили за решетку? Не всякий, кто сидит в тюрьме, — преступник. Для людей вроде Иссы и твоего отца тюрьма — это знак отличия.