Борис Акунин: Смерть на брудершафт (фильма 7-8)

Во-первых, спутник мог быть только военным — они, в отличие от штатских, идут от дамы справа и тем самым обеспечивают прикрытие с правильной стороны.

Во-вторых, Маша не должна была испытывать стеснение перед кавалером за свое уродство.

Людей, которые соответствовали двум этим обязательным условиям, на свете существовало всего двое: папа и Мика Вознесенский.

Сегодня всё сложилось как нельзя лучше. Вечер выдался удачный, безлунный. Папа был на службе, но Мику отпустили на берег, и он сам предложил «произвести небольшой марше´-марше´», как это называлось во времена их детства. Была у них такая глупая песенка, невесть когда сочиненная маленькими жертвами уроков французского:

С Микой Вознесенским, сыном папиного товарища, они вместе выросли. Вот уж кого Маша нисколько не стеснялась. Да и он ее ужасному пятну не придавал никакого значения, вообще его не замечал.

И вот шла Маша с красавцем-мичманом по Пушкинской (разумеется, правой стороной улицы, чтоб свет фонарей падал слева), и было ей очень-очень хорошо. После того как в начале войны крейсер «Гебен», втихомолку подкравшись, обстрелял город из орудий, в Cевастополе соблюдались правила затемнения, но не слишком строго. Огни не горели только на набережных, да полагалось прочно зашторивать обращенные к морю окна. После того, как со стапелей сошли наши дредноуты, «Гебена» в городе бояться перестали.

Только недолго наслаждалась Маша прогулкой. Оказалось, что Мика вывел ее «марше» не просто так. Ему нужно было поделиться огромным событием: он влюбился, сделал предложение и получил согласие. Микину избранницу Маша знала — жеманная петроградская барышня, приехавшая в Крым на осенне-зимний период из-за слабых легких.

— …Я и не надеялся, честно! Не собирался ничего такого, само выскочило, — горячо рассказывал Мика, не забывая козырять встречным офицерам. — Взял и бухнул: «Боже, как я вас люблю!» А она знаешь что? Закрыла лицо руками и заплакала! Представляешь? Это лучше всяких слов! Господи, Марусенька, я не знаю, что будет, ведь война и всё такое, но я… Я будто пьяный! Неужели мы поженимся? Неужели?

Тут он поглядел на нее и сбился.

Маше показалось, что у нее в груди раздался хруст. Словно каблук раздавил что-то хрупкое, стеклянное. Вероятно, именно это имеют в виду, когда говорят о разбившемся сердце…

— У тебя слезы. Ты плачешь!

— Это я от счастья. За тебя, — сказала она и выдавила улыбку. — Мой Мика женится. Подумать только. Проводи меня домой. Что-то зябко…

Всю жизнь, с детства, она втайне, никому не открываясь, мечтала, что Мика однажды признается ей в любви. Ни о ком другом никогда не думала, да и не могла думать. Все остальные мужчины смотрели на Марию Козельцову с нескрываемым (да хоть бы и скрываемым, какая разница) отвращением.

Теперь только в монахини, думала Маша, перестав слушать счастливый лепет единственного друга. Монашкам телесная красота не нужна. Опять же можно повязать черный плат так, что пятна будет почти не видно.

Но без веры идти в Христовы невесты нехорошо, а какая может быть вера в Того, кто с рождения залепил тебе половину лица, образа Божия, навозом?

У лазаревских причалов море пахло неромантично: тухлой рыбой, гниющими водорослями, мазутом. Человек, сидевший в коляске с поднятым верхом, раздувая ноздри, втянул воздух, поморщился, прикрыл лицо надушенным платком. Скучавший на пирсе фельдфебель портовой охраны ухмыльнулся: ишь ты, поди ж ты, какие галантерейности. Пижон, что приехал в наемной пролетке, торчал тут уже давно. Верно, дожидался какого-нибудь знакомого моряка. Здесь, на Экипажной пристани, высаживались матросы и мастеровые, что прибывали на берег с кораблей, стоявших на рейде Северной бухты. Время было вечернее, шлюпки так и сновали туда-сюда.

С «Марии», низкий и длинный силуэт которой серел за стрелкой Павловского мыса, везли ремонтных рабочих. У них как раз закончилась смена.

Служба у фельдфебеля была простая, но ответственная: считать да сверять.

Подкатил, к примеру, малый катер (его по старой традиции называли «полубаркасом»). Служивый поправил портупею, со значением глянул на своих солдат-лоботрясов. Те подтянулись: мы начеку, носом не клюем.