Нисон Ходза: Первый выстрел Дробова

— На десять дней. Остались неиспользованными с прошлого года.

— У неё что же, месткомовская путёвка? Известно, в каком доме отдыха она будет жить?

— Какие же путёвки на десять дней? Летит «диким» образом.

— Вам не кажется странным, что, получая восемьдесят два рубля, сотрудница вашего института имеет возможность лететь на самолёте в Ташкент, чтобы провести там всего десять дней? Откуда у неё такие деньги?

— Ах, дорогой мой, — директор устало улыбнулся. — Я давно уже понял, что на этот вопрос ответить невозможно. Вчера, например, я видел длиннющую очередь. Стояли только женщины. Оказывается, продают, изволите видеть, австрийские кофточки из какого-то там перлона или нейлона… Сорок рублей штучка. И все женщины города желают украсить себя этим самым перлоном. А сорок рублей, заметьте, — это двухнедельная получка. Да и то не у всякой…

Дробова раздражало многословие директора, его манера говорить лениво, поучительно и ускользать от ответа на конкретные вопросы.

— Меня не интересуют все женщины Ленинграда, — вызывающе сказал Дробов. — Сейчас меня интересует только одна женщина — сотрудница вашего института Ефросинья Осиповна Шмедова. Может быть, вы знаете, кто с ней наиболее близок, с кем из сотрудников она… как говорится… дружит?

— Вы меня ставите в тупик, товарищ Дробов, — в голосе директора послышалось раздражение. — В институте несколько сот человек. Не могу я, честное слово, не могу знать, кто с кем близок, кто с кем дружит. Поговорите с секретарём комсомольской организации. Он знает всю нашу молодёжь. — И директор выразительно посмотрел на часы.

…В комсомольской организации института Дробов узнал кое-что интересное. Секретарь бюро, рослый сутуловатый парень, охотно отвечал на все вопросы Дробова. Пощипывая узенькую полоску чёрных усиков и слегка картавя, он говорил так быстро, точно боялся не уложиться в жёсткий регламент.

— Сначала Шмедова была девушкой что надо, — частил он. — Вела кгужок английского языка, участвовала в самодеятельности, в теннис иггала. Пегвое место заняла на пгофсоюзных согевнованиях. У неё тогда стгуна на гакетке лопнула. Наш местком пгишел на помощь: пгемиговал её новой гакеткой…

Секретарь умолк, ожидая очередного вопроса.

— Ну и что же с ней произошло потом?

— Совегшенно отошла от общественной жизни. Кгужок бгосила, в самодеятельности — никакого участия. Полпятого — её как ветгом из института! Ганьше мы к ней в гости ходили на улицу Чайковского, и она у гебят бывала; а тепегь — ни она к гебятам, ни гебята к ней…. Комнату сменяла — на новоселье не позвала…

Часы пробили пять.

— Беседа наша прошла не без пользы, — сказал Дробов, подымаясь. Он ещё не совсем понимал, в чём польза этой беседы, но ему нравилась сама формулировка: «Беседа наша прошла не без пользы». В ней было что-то значительное.

Рабочий день в НИИ кончился. Из проходной института выходили сотрудники. Трудно было представить, что эти молодые смешливые ребята только что трудились в своих лабораториях над проблемами, от решения которых, быть может, зависел переворот в технике.

Дробов узнал Шмедову сразу. Быстрой деловой походкой она пересекла улицу, свернула на Суворовский проспект и вошла в гастрономический магазин. У прилавка и у касс уже клубился народ — обычная картина в эти часы. Затерявшись в толпе, Дробов, не торопясь, рассматривал свой «объект». Нет, фотография не обманула. Шмедова действительно была очень красива, даже красивее, чем на карточке. Но Дробов заметил, что своей красотой она в какой-то степени обязана косметике. Ярко-красные губы издали казались лакированными, ресницы, выкрашенные синей тушью, придавали глазам какой-то неестественный блеск. Иногда мужчины оборачивались ей вслед, она чувствовала их взгляды и отвечала едва уловимой Улыбкой, которую Дробов подметил ещё на фотографии…

Шмедова купила пачку кофе, банку рыбных консервов и два килограмма апельсинов. Сложив всё это в большую чёрную сумку, она вышла на улицу.

Два дня наблюдения за Шмедовой не внесли никакой ясности.

— Ничего нового, — докладывал Дробов своему начальнику. — Без семи девять пришла на работу. После работы заходила в продовольственный магазин. Потом на одиннадцатом троллейбусе поехала домой. Вечером никуда не выходила. И к ней никто не приходил. Свет погасила в девять часов пятьдесят пять минут…

— Вы собирались покончить с этим делом за два дня? — ехидно напомнил Гутырь. — Значит, спекуляция?