Нисон Ходза - Злая звезда

Мирон Акимыч сидел, опустив голову.

— Как быть, сынок, как быть? Что ты в плен беспамятный попал — в этом не корю тебя. Видно, судьба наша такая… и твоя и моя.

— Нет, — твёрдо сказал Пётр. — Судьба судьбой, а самому тоже голову иметь надо… Согласишься — станем жить вместе… в достатке. Будет тебе на старости лет почёт и уважение…

— Ну что ты, сынок, меня утешаешь, словно дитё малое. Какой уж тут почёт, какой достаток, если тебя в тюрьму посадят?

— Нет, батя! — Пётр поднялся с табуретки. — Не допущу я, чтобы ты век доживал в нужде и позоре. Решено! Будем теперь вместе.

— Да как же, как?

— А вот так! Поедешь со мной, и всё будет олл райт — отлично!

— Куда поедем? Когда?

— За рубеж! Хоть в ту же Германию. Это мне — без труда. — Не давая старику опомниться, Пётр сыпал слова: — У меня и в Германии текущий счёт есть. Купим маленький домик с садом, яблоньки, вишни, огород, конечно. Хозяйствуй! Трудно станет — батрака наймём. Ты только согласись. Сам подумай, Васьки нет, я в тюрьме, — ты один на всём свете, один, старый, без денег. А вдруг заболеешь? Кто за тобой ходить станет? Кому ты здесь нужен? Никому!

— Постой, постой! — Мирон Акимыч поднялся с лавки. Теперь они стояли друг против друга, оба высокие, плечистые, чем-то неуловимо похожие. — Постой!.. Это как понимать такое предложение? Это, выходит, я должен родину бросить и в твою Германию бежать?

— Да ну, батя! Начитался ваших газет и повторяешь: «отечество», «родина-мать». А я так скажу: родина для человека там, где ему хорошо. А если ему на своей земле плохо, значит, родина ему не мать, а мачеха.

— Ты что?! — закричал вдруг Мирон Акимыч, срываясь с голоса. — Ты что, ополоумел? Какая мачеха?! За эту мачеху люди жизнь отдавали, на амбразуру бросались, а ты!..

— Про амбразуру это ты тоже в газетах начитался. А тебя-то самого ведь кругом обидели! Ты посуди разумно…

— Чего разумно?! Вижу, насквозь вижу, какой ты разумник! «Кругом обидели»! Меня плохие люди обидели! Люди, а не родина! Понял? Я твоих речей больше слушать не желаю! Будь ты не моим сыном, я бы… я бы…

— Донёс бы? — ощерился Пётр.

— Сам бы скрутил!

— Эх, батя, хотел я добра тебе, а ты… — Надо было быстрее притушить отцовский гнев. — Может, ты и прав, батя. Да! За грехи надо платить сполна! Ты уж прости, струсил я в последнюю минуту. Не легко самому в тюрьму идти. Не легко, а придётся. Теперь уж я решил твёрдо…

Старик всё ещё стоял против сына, вглядываясь в его лицо, точно не веря, что это действительно его Пётр. От пристального взгляда отца Петру становилось беспокойно, он не знал, о чём теперь говорить, а молчать было нельзя.

— Спать ляжешь или поешь сначала? — спросил старик так, точно Пётр не пропадал без вести на многие годы, а отлучался на день по делам в районный центр и теперь вот вернулся с ночным поездом, устал и проголодался. — Заграничных кушаний у нас нет, а молока козьего, хлеба, картошки холодной — это можно…

— Молока выпью с хлебом. Спасибо…

Мирон Акимыч принёс из сеней початую буханку хлеба, кувшин с молоком и поставил на стол.

— Соседи наши прежние? — спросил как бы ненароком Пётр.

— Какое там. Прежних в колхозе никого и не осталось. Немцы перед уходом всех… Из пулемётов…

— Ну уж и всех… тебя же не расстреляли…

— Чудом спасся… В пещере с матерью прятались… Ешь.

— Помню, рассказывал ты мне, малому, сказку, — заговорил Пётр. — Про звёзды. Родится, мол, человек, и на небе новая звезда загорается. Либо добрая, либо злая. Добрая загорится — будет у того человека хорошая жизнь, а если злая — худо тому человеку. Вижу теперь, злая загорелась звезда, когда я родился…

— Забыл ты, Пётр. Не так я сказывал. Не по звезде человек, а по человеку звезда. Родился человек добрый — вспыхнет на небе голубая звезда. А родится злой — вспыхнет звезда красная, будет гореть по ночам злым волчьим глазом, пока творит тот человек недобрые дела свои на земле. Так-то, Петя…

— Батя, прошу тебя… — Пётр отломил кусок хлеба, — прошу тебя, не выходи из дома… До вечера… Запри дом на замок, а сам влезь обратно в окно. Если кто и подойдёт — дверь на замке, никого нет! Я хоть до вечера спокойный буду… Последние часы вместе…

— Ладно… Сделаю… Да и кто придёт ко мне? Все на работе.

Есть Пётр не мог, но две кружки молока выпил залпом.

Отец следил за ним из-под косматых бровей, следил молча, настороженно. Тихо стучали ходики — был уже шестой час утра. Жалобно заблеяла под навесом Машка. Пётр испуганно вздрогнул.