Бернхард Шлинк - Гордиев узел

Он поехал в парк «Золотые ворота», поискал там Фирн и Джилл, но так и не нашел. Тогда он поехал к морю и пошел вдоль берега, не останавливаясь, как заведенный. Он шел и шел, до боли в ногах, до изнеможения, но с удивительным чувством легкости. Наконец ноги отказали ему, он рухнул на песок и лежал так, пока не замерз. К вечеру он окончательно понял, что ради денег не станет рисковать возможностью отомстить Джо.

В пять часов Георг проснулся. Весь дом дрожал и гудел. Георг подошел к окну. Мимо проезжал «бесконечный» товарный поезд. Глаза локомотива заливали белым сиянием рельсы, которые Георг хотя и видел на дороге, но до сих пор не принимал всерьез. В красном пульсирующем свете светофора плясали тени припаркованных у домов машин и ржавых останков разбитых и брошенных на обочине автомобилей. Вагоны, черные и тяжелые, один за другим громыхали на стыке рельсов прямо под окном. На задней площадке последнего вагона стоял рабочий и махал фонарем. Перегнувшись через подоконник, Георг выглянул из окна, увидел быстро удаляющиеся огни и услышал низкий глухой гудок, которым локомотив предупреждал о своем приближении перед каждым перекрестком.

Джилл спала. Георг опять лег рядом с ней и стал смотреть, как светлеет за окнами. Потом в кухне зазвонил телефон. Он все звонил и звонил; Джилл заворочалась, и Георгу пришлось встать, пойти в кухню и взять трубку:

— Алло.

— Георг, это ты?

— Фран?!. Черт, как ты узнала?..

— Твой друг в Германии… ты записал номер его телефона на телефонной книге. Я позвонила ему, и он сказал мне, где ты. Георг, тебе надо срочно уходить. Джо хочет… Он заметил, что пленки исчезли, искал их в сейфе и не нашел, ну и конечно, сразу же понял, что я… Мне пришлось сказать ему, что это ты меня заставил… Мне пришлось все ему рассказать. Он сказал, что вернет мне Джилл. Ты слушаешь, Георг? Он сейчас вылетает в Сан-Франциско. Он обещал, что ничего тебе не сделает, но… Он был жутко злой, и взгляд у него был такой… странный. Георг, пожалуйста, удирай оттуда и оставь Джилл у своих знакомых. Пожалуйста, не бери ее с собой! Я всю ночь мучилась, звонить тебе или нет: вдруг ты как-нибудь меня выдашь? Прошу тебя, оставь нас с Джилл в покое! Я больше не могу. Я не хочу тебе зла. Я хочу только вернуть обратно Джилл. Мне страшно!

— Хорошо-хорошо, Фран. Я не возьму ее с собой. Не бойся. С ней все в порядке. Она тут вовсю общается с собакой и с кошкой, и все ее любят и балуют. А как Бентон собирается ее забрать?

— Он сказал, ты же не можешь все время таскать ее с собой и использовать как заложницу. И когда ты уйдешь из дома, он просто заберет ее, и все. С ним летит еще один тип. Их двое.

— А ты не знаешь, когда он прилетает?

— Он вылетает прямо сейчас, рейс «Пан-Американ», из аэропорта Кеннеди. В обед он будет в Сан-Франциско. Обещай мне, что ты к тому времени уже исчезнешь! Что никаких осложнений с Джилл не будет!

— Не бойся, Кареглазка. Все будет хорошо. Джилл в полной безопасности, и никаких проблем из-за меня не будет. Скоро ты снова увидишь Джилл, а когда она вырастет, ты ей расскажешь историю об одном сумасшедшем, который удрал с ней в Сан-Франциско, а она расскажет своим подружкам, что, когда она была маленькая, один сумасшедший увез ее в Сан-Франциско… Ну-ну, Кареглазка, не плачь.

Фран повесила трубку. Георг включил кофеварку и посмотрел на новую картину Джонатана. Вчера на холсте были видны лишь стволы деревьев какого-то темного леса, а между ними — грубо набросанные очертания мужчины, который, стоя на одном колене, бережно обнимает за плечи маленькую девочку. Интересно, сколько времени Джонатан работал над этим? Голова мужчины была готова. Он что-то шепчет девочке на ухо, его улыбающиеся карие глаза излучают тепло, словно обещая зрителю, что девочка сейчас обрадуется его словам, скорчит довольную гримасу и застенчиво поднимет плечи. Девочка все еще оставалась силуэтом. Но голова мужчины вдохнула в эти контуры жизнь.

«Значит, ты все-таки добился своего, Джонатан, — подумал Георг. — Воздух уже не разрежен, и люди уже не похожи на застывших истуканов. Может быть, картины счастья хуже продаются, чем картины ужаса? Потому что в счастье все люди одинаковы — или как там говорится у Толстого? И лишь в страдании человек становится индивидуален и интересен, а может, только чувствует себя таковым, черт его знает! Все равно я этого не понимаю. Во всяком случае, я стою перед новой картиной и знаю, что я не обречен на одиночество и что общение для меня все еще возможно».