Александр Тараданкин - Второй раунд

— Какие именно? — спросил Фомин.

— Не знаю. Господин Гартенфельд любопытство не поощрял.

— Что вы еще можете рассказать о самом Гартенфельде?

— Если судить по тому, как с ним почтительно разговаривали в Брюсселе, я полагаю, что Гартенфельд человек весьма независимый, или занимает высокий пост, или на особом счету там. В Москву его привела не только те дела, в которых я принимала участие. Было что-то другое. Он говорил, что личное. Он меня в свои дела не посвящал. Любая моя попытка узнать что-либо, выходящее за рамки непосредственно моих заданий, им категорически пресекалась. Он очень властный человек.

Фомин выключил магнитофон и, поднявшись из-за стола, подошел к Эрне.

— Очень хорошо, что вы дали такие показания. Если они искренние, суд учтет при определении вам меры наказания. Захар Петрович, у вас нет вопросов к арестованной? А у вас, Сергей Евгеньевич? — Фомин посмотрел на сына.

— Совсем небольшой. Фрейлейн Эгер не сообщила нам адреса Лутунова.

Эрна удивленно посмотрела на лейтенанта.

— Я считала, он вам известен. Я знаю лишь телефон. Пожалуйста, давайте напишу, — она взяла ручку и старательно крупными цифрами написала на листке бумаги номер.

— На сегодня достаточно, — сказал Фомин-старший и приказал увести задержанную.

— Ну как, Захар Петрович, — спросил полковник, когда Эрну увели. — Тебе нравится эта девушка?

— У нее завидная рассудительность, а, в общем, в ее положении это, пожалуй, самый правильный выход — быть правдивой. Иного пути нет. И это она, кажется, поняла.

— Ну, а ты, Сергей, что скажешь?

— У нее и внешность завидная, — улыбнулся он. — Познакомишься и не задумаешься, что скрывается под такой эффектной оболочкой.

Офицеры рассмеялись.

— Ну вот, сын мой. Держи ухо востро, — Фомин встал. — Сергей, найди Лугунова сегодня же.

— Этого следовало ожидать, — выключил магнитофон Фомин. — А вы думали, Юрий Михайлович, что он вот так сразу все вам и выложит?

— Нет, Евгений Николаевич, я готовился к тому, что он будет всячески изворачиваться. Но начисто все отрицать!..

— Ничего удивительного. Просто вы рассчитывали, что Гартенфельд пустится в пространные объяснения, а он избрал наиболее верный для себя путь — меньше говорить. И если говорить, то самое необходимое.

— Да, но он отказывается совершенно от всего.

— То есть? Вы хотите сказать от связи с Лугуновым? Правильно. Это делается в расчете на то, что у нас неоспоримых улик об их действительных взаимоотношениях нет. Не знает он и о том, что жива Денисова. Зандлер не Эрна, на признание которой нам понадобилось практически два часа.

Итак, что мы имеем в итоге? Безупречную биографию?! В самом деле… Лугунова не помнит, хотя не исключает, что такой молодой человек был в окружении племянницы. Все? Пожалуй, пора открывать нам свои козыри. Попросите, Юрий Михайлович, чтобы его привели сюда.

Минут через десять конвоир ввел в кабинет Гартенфельда. Он внимательно посмотрел на Фомина и спокойно, даже чересчур спокойно, опустился на стул спросил безразличным тоном:

— Я еще вчера после допроса просил вернуть мне очки. Мои глаза не переносят дневного света.

«Видимо, какую-то пластическую операцию он делал? — подумал Фомин. — Но какой молодец Петров. Узнал-таки. Впрочем, сходство есть, хоть и отдаленное». — Сказал громко:

— Товарищ Михайлов, так и быть — передайте, пожалуйста, господину очки.

— Так и быть?! Не думаете ли вы, что я покончу жизнь самоубийством? — вполне искренно рассмеялся Гартенфельд. — Это непозволительная роскошь. Мы и так не жители, а гости в жизни.

— Мне помнится, однажды ваш соотечественник на моих глазах пытался сделать что-то подобное. Ему, правда, помешали, и он до сих пор благополучно здравствует, — начал Фомин.

— Непозволительная расточительность, — отозвался Гартенфельд. Теперь сквозь темные стекла очков он в упор разглядывал полковника.

— Вы правы, он всегда был расточителен, этот человек. И особенно, когда дело касалось чужих жизней.

— Простите, а какое, собственно говоря, отношение ваши воспоминания имеют к нашему разговору? Я люблю мемуары, но в сугубо домашней обстановке…

Он давно понял, кто перед ним. Понял безвыходность своего положения. Сквозь его шутливо-иронические ответы и замечания проглядывала все возрастающая тревога. Он хитрил, пытаясь выяснить, насколько осведомлены о его деятельности эти ненавистные ему люди. Невозмутимо вежливые и такие беспощадные со своими врагами.