Андрей Остальский - Синдром Л

Только вот ожидание мучительно. Все ждем и ждем. Лежим. Холодно лежать, между прочим. Этак я простужусь. От одной мысли о неизбежной жестокой простуде откуда-то вдруг берется кашель. Еле его сдерживаю. Зажимаю рот рукавом. Рука Рустама ложится мне на затылок, гладит ласково шею, успокаивает. Любимый…

Из-за этого приступа кашля я и пропустила момент, когда это случилось. Что случилось? А то, что кто-то, весь в черном, спрыгнул со стены. Через секунду он был рядом с нами. Рустам схватил его за руку, пригнул к земле. Тот быстро зашептал что-то по-чеченски. Я не понимала ни слова и в то же время понимала главное: случилось что-то непредвиденное. Что-то совсем скверное. Рустам выругался, он всегда по-русски ругался. Вдруг сказал: «Не может этого быть!» И тут же снова перешел на чеченский. Я лежала и чувствовала, как по шее потекли капли — холодный пот. Что-то такое жуткое происходило — страшнее, чем просто перспектива погибнуть.

Нинка сидела и смотрела в пол. Не верила мне. Или, может, хотела дерзость сказать, но раздумывала: решаться на ссору или нет. И я решила упредить атаку:

— Давай, — говорю, — обсудим оргазм.

Все-таки сумела ее опять удивить. Уставилась на меня с изумлением, говорит:

— А чего его обсуждать?

— Ну, видишь ли… Я ведь до Рустама не знала, что это такое. Причем думала, будто знала, что испытывала раньше, ну с тем же Сережкой… А теперь я поняла, что это все было не то. Совершенно не то! То есть просто ерунда какая-то, так, легкое удовольствие, как от вкусной конфетки… А настоящий оргазм — это, оказывается… землетрясение какое-то… Всю тебя перетряхивает, переворачивает, ты видишь прекрасные миры, и все вокруг окрашивается в другие цвета, ярче обычных в тысячу раз, и ты сама становишься ослепительным светом на секунду…

Нинка фыркнула, сказала спокойно:

— Не преувеличивай, поэтесса. Хотя, что и говорить, штука потрясающая, слаще и нет ничего в этой жизни…

— Слаще нет, это само собой… Но вот я думаю: возможно ли это для меня с кем-нибудь еще, кроме Рустама? Думаю, нет. Невозможно. А ведь я не знаю даже, жив ли он. В тюрьме он или на свободе. Я пыталась выяснить, но куда там. Фазер мне за эти попытки такой скандал устроил. «Погубишь и меня и себя, — говорил, — и все равно правды от них не добьешься».

— Твой отец, как всегда, абсолютно прав.

— Прав-то он, может, и прав… но мне от этого не легче. Не было у меня ни с кем такого, как с Рустамом, и, видимо, не будет никогда. Мне, впрочем, и пробовать совершенно неохота. Я теперь всех мужиков ненавижу.

— Ну это пройдет, — неуверенно протянула Нинка.

— А я думаю, нет, не пройдет. Вот эти приступы… так скучаю по нему, хоть вой… сначала думала: он так ловко трахается, вот я и тоскую по траху… Может, в возраст такой вошла… гормоны как-то иначе легли… а он просто оказался в нужном месте и в нужный час… Но потом понимаю: сама себя обманываю… потому что, может, и гормоны — все наши чувства, в конце концов, — химия… но какая разница, почему? Итог-то каков? А таков, что жить без него не могу… И вот такой тест себе придумала: если бы его кастрировали или сделали импотентом и он сексом не мог больше заниматься, бросила бы я его? И пугающий меня саму ответ: нет, не бросила бы! Ни за что! Не знаю уж, что бы с хотелкой стала делать, онанизмом тайком заниматься или что, не знаю… Но не бросила бы ни за что, и изменять ни с кем не стала бы… Такая охватывает нежность… может, это какое-то замещение? Что-то такое материнское, детей, может, пора иметь, а у меня их нет и не предвидится… Врачи мне говорят: матка не развита. Хоть и есть маленький шанс, что разовьется когда-нибудь. Но это только шанс… может, инстинкты во мне путаются? Очень даже может быть! Но опять же — какая разница! Итог-то все равно тот же: жить не могу без него, и все… И ведь, знаешь, не то что секс… а просто за руку его взять… Будто обрела что-то — особенное, невероятное, огромное, о чем даже не подозревала… Как будто я стала другой от пожатия его руки — поменяла что-то в своей химии… Просыпаюсь утром, и первое — это мечта о его руке, такой сильной, теплой, нежной… Ах, я и объяснить не могу. Я даже думала — это болезнь! Принимала всякие нейролептики. Но ничего не помогает…

Нинка теперь все-таки прониклась наконец. Говорит:

— Ну, мать, ты даешь… ты действительно изменилась… Даже не верится… Но, думаю, это пройдет… Девичья влюбленность… у меня в школе и в училище сто раз бывало… Так втрескаешься, такая, понимаешь, нежность переполняет, что жизнь вроде бы за любезного отдашь запросто… а если он разлюбит — только в окно выброситься, и ничего больше. И вот этот симптом — за ручку держаться, — он самый верный. Тоже у меня было в пятнадцать лет впервые… Но ты знаешь что, мать, я ведь это давно подозревала в тебе — инфантилизм крайней степени… Правда, сомневалась. Сама себя уговаривала: не может быть! Глядя на тебя, такую лощеную, такую до предела уверенную в себе… зная твой интеллект да стервозный характер, цинизм этот твой… Я себе говорила: не может быть, чтобы Сашка отставала в развитии… А потом сама же себе и возражала: но ведь точно, в эмоциональном плане она урод… А теперь понимаю, не урод, нет, а ребенок… Отставший, жутко отставший…