Андрей Остальский - Синдром Л

— Ч-ч…

Только и смогла произнести. И рот рукой зажала. А глаза стали круглые-круглые. Как у дуры. Я еще подумала: а может, она и есть простая, обыкновенная дура? Перед кем я тут распинаюсь и зачем? Но мысль эту я тут же отогнала, как недостойную ситуации.

— Да, да, представь себе! Лежала часами, отвернувшись к стенке, и воображала, как кусаю его. Как зубы мои вонзаются в его плоть… в руку, ногу, в живот… о-о, у него такой замечательный плоский, сильный, мускулистый живот… Я таких не видала никогда… Какое наслаждение вонзиться в него зубами… И кровь красная-красная брызнет… и я вся в его крови… целую его в лицо… и все лицо его красивое, надменное — в крови, и он пугается… но поздно… я кусаю его губы… О-о, у него, мерзавца, такие губы были чувственные… Я глаз от них оторвать не могла. Он, по-моему, смущался слегка… хотя ему смущение совсем не свойственно. Но тут он просто не знал, что и думать, что мои взгляды значат. Один, без сопровождения, в комнату, в которой меня держали, больше не заходил. И даже в присутствии других держался от меня подальше, невольно руку прятал за спину. Боялся, гад. Рука у него долго в бинтах была. А когда бинты сняли, под ними обнаружились те самые шрамы. Безобразные, красно-белые. Вздувшиеся такие рубцы. И он снова руку прятал за спину. Чтобы я не видела, чтобы не торжествовала. Не радовалась. А я на руку не особенно-то и смотрела. Все больше на губы. Наконец однажды он не выдержал, говорит:

— Объясни, что это значит? Что ты смотришь так?

Я свои губы облизала и говорю:

— Как? Как я смотрю?

— Ну, тяжело как-то… И все мне в рот… как будто…

— Да, — говорю, — мечтаю я…

— Мечтаешь? О чем?

— А ты наклонись, я тебе скажу на ухо. А то вслух не могу. Вдруг услышит кто-нибудь.

— Ну уж нет, я уже имел удовольствие близко оказаться…

— Тоже мне, джигит! — говорю. — Бабу боится! Даже подойти робеет, бедняга…

Всю болтовню про чеченскую борьбу за независимость я пропускала мимо ушей, хотя они и пытались меня агитировать с самого начала. Но потом… Нет, погоди, я сбиваюсь… Давай вернемся назад, к тому времени, когда я смогла укусить Рустама во второй раз…

— Ты опять его укусила? Но как же ты смогла? Неужели его уговорила наклониться?

— Ага, — сказала я. — Знала, чем его самолюбие задеть.

Тут я снова поднялась и налила себе еще мускату. Потом продолжила:

— Только он наклонился, я ему шептать стала всякие такие слова приятные: «…такой ты красивый… губы у тебя такие…» И он уже заулыбался, гад, чуть не мурлыкал от удовольствия. Расслабился… И тут я его — бац!

— Ой, да ты что, — заверещала Нинка, и от страха даже на диван с ногами забралась.

Мне стало нравиться, как она реагирует, как переживает. Но виду я не подавала. Продолжала спокойным, равнодушным тоном, как будто о прогулке в лес рассказывала.

— До губ я, понятное дело, достать не могла, но в ухо, когда он расслабился, впилась глубоко и крепко… Умирать буду, не забуду, как зубы мои в него входили… Как хрящик в ухе хрястнул.

— Какой ужас! — вскричала Нинка. — И что, неужели за это они с тобой ничего не сделали?

— Конечно, сделали! Ты не представляешь, сколько опять было кровищи… Как Рустам вопил — и от боли, и от неожиданности, и от унижения. «Убью, клянусь, убью тебя, как бешеную собаку!» — кричал. И убежал — за пистолетом, надо думать. Ну, или за кинжалом. За секирой какой-нибудь. И пристрелил бы или прирезал, это уж точно, но старшие товарищи вмешались, усмирили его. Сказали: рано еще, погоди, она нам может пригодиться. Потом тебе ее отдадим на расправу. Кроме того, Рустаму нужна была срочная операция — ухо спасать, а то оно болталось на каком-то кусочке кожи, как на веревочке.

Но это я все потом узнала, а в тот момент лежала и ждала смерти. В бога никогда не верила, а тут молиться принялась. К стенке отвернулась, глаза закрыла и молюсь. Причем, не поверишь, не спасения от гибели просила, а просто так, контакт устанавливала. Дескать, вот есть у Тебя такая. Таковская. Вот так звать. Свидетельствую почтение свое. Имей в виду на всякий случай. Если Ты все-таки есть, паче чаяния. И знаешь, что я скажу? Утешительно это было чрезвычайно. Даже уже вроде и не страшно стало. Или почти не страшно. Я вот с тех пор и в церковь иногда хожу, и пост соблюдаю. Ну, хотя бы ради того, чтобы, когда придет лютый час, легче было бы опять утешиться.

Тут застывшая было в ступоре Нинка зашевелилась, откашлялась и говорит:

— Ага, я помню, помню! Я еще удивилась тогда, что такая атеистка завзятая стала вдруг в храм ходить да свечки ставить. Ну, думаю, холерой поболеешь, так не то еще выкинешь… Но, ты говоришь, все-таки что-то они с тобой сделали за это? Наказали как-то.