Николай Брыкин - В дозоре

Барсуков связался с соседней заставой, попросил помочь ему в охране правого фланга, а все наличные силы бросил на левый, куда вскоре выехал и сам.

Августовские ночи темны и холодны. Укрывшись в лесу, бойцы следили за линией границы, ловили ночные шумы и шорохи. От их настороженного внимания ничто не ускользало. Свалится с березы листочек, а пограничник знает, что это летит не поздняя, засидевшаяся в гостях ночная бабочка, а именно листочек.

В тревоге и ожидании прошли три томительных ночи. Три ночи бойцы, коченея, лежали в секрете.

На четвертую ночь внезапно хлынул дождь.

Непроницаемая дождевая стена встала перед бойцами. Захлестанные ветром и водой, напрасно пытались они что-либо рассмотреть в этой кромешной тьме.

Был уже первый час ночи, когда дождевая завеса стала понемногу редеть, и Курганов заметил шагах в пятидесяти от себя человека.

Человек выскочил из оврага и, пригибаясь, бросился вперед. Боец прижался к земле. До слуха его донесся треск сучьев. Курганов пополз к границе.

Пропустив мимо себя нарушителя, Курганов крикнул:

— Стой!

Нарушитель не побежал в лес, где находилась засада, не кинулся в кустарники, где под проливным дождем сидел начальник заставы. Он бросился к границе.

Курганов еще раз крикнул.

Человек, перепрыгивая через кусты, кочки, валежник, напролом мчался к границе.

Став на колено и целясь в силуэт, Курганов сделал один за другим три выстрела. Он был хорошим стрелком, но в темноте, стреляя по еле видимой цели, мог промахнуться: три выстрела — так спокойнее!

Нарушитель круто свернул влево. Курганов, думая, что промахнулся, еще раз поднял винтовку, но выстрела не понадобилось. Разведчик, сделав еще несколько шагов, рухнул на землю

Барсуков осветил карманным фонарем лежащего. На траве распростерся раненный в спину и ногу человек. Подбежал запыхавшийся Курганов. Барсуков спросил:

— Тот?

Курганов взглянул на лицо раненого и сразу узнал в нем щёголя, что несколько дней тому назад в мотоцикле пожаловал на кордон.

Но как вырядил его Бугай! Вместо модного костюма с набитыми ватой плечами, на нем был драный пиджак, на голове, вместо мягкой серой шляпы, выгоревшая, неопределенного цвета кепка. Она была так измята, как будто ее целую ночь жевала корова. Брюки были из домотканной черной материи. И лишь одни желтые с длинными носками ботинки на толстой резиновой подошве (чтобы бесшумно ступать) резко выделялись на жалком наряде незнакомца.

— Он самый, товарищ начальник. Брусничный барин!

Дождь лил не переставая.

Барсуков снял с себя плащ и приказал бойцам держать его над раненым. Под этим навесом он занялся перевязкой.

Когда с раненого сняли набухшие от воды лохмотья, под грязной и рваной одеждой оказалось голубое шелковое белье.

Нарушитель был в сознании. Он лежал, крепко стиснув зубы, и волком глядел на пограничников.

Никаких документов при нем не оказалось. В тот же день нарушителя отправили в город, в больницу при штабе отряда.

Вначале думали, что он иностранец, пытались с ним говорить на нескольких языках, но он вел себя как глухонемой.

К вечеру он впал в забытье. Вначале, метаясь в бреду, он только стонал, скрипел зубами и что-то невнятно бормотал, а потом заговорил на чистом русском языке.

Тяжелое состояние нарушителя (у него было прострелено легкое и перебита нога) не дало возможности допросить его на заставе. Следователь Алябьев, которому было поручено ведение этого дела, имел только коротенькую записку начальника заставы, излагавшую историю поимки нарушителя. Продежурив в больнице день, он не смог допросить раненого. Большую часть времени неизвестный находился в полузабытьи, а в те короткие промежутки, когда приходил в себя, был так слаб, что вести с ним какие бы то ни было разговоры было опасно. Алябьев терпеливо ждал улучшения здоровья нарушителя.

И вот сейчас, когда неизвестный стал бредить, Алябьев, надеясь, что, может быть, в бреду раненый проговорится, терпеливо записывал его бред.

Раненый молол всякий вздор. Он кому-то грозил, с кем-то спорил, кого-то призывал в свидетели, а затем стал насвистывать мотив из модной оперетки.

Но вот раненый утих. Его лицо вдруг стало серьезным, он приподнялся, на левую руку и, свесившись с койки, резким шопотом сказал:

— Ничего не надо, Иван Кузьмич, ничего. Григорий Васильевич меня знает... Плащ? И плаща не надо. Обойдусь и без него...