Пьер Сувестр - Фантомас – секретный агент

Молодая девушка, еще пылая негодованием при мысли о его подозрении, ледяным тоном ответила:

— Возможно, что я прощу вас, но это все, на что вы можете надеяться!

— Значит, вы больше меня не любите?

— Нет, — твердо сказала Вильгельмина.

Молодой человек задыхался от подступавших к горлу рыданий.

— Ах, Вильгельмина, жестокая Вильгельмина! — вскричал он страдальчески, — вы не подозреваете, что вы со мной делаете… Но, увы! Я должен признать, что заслужил это. Теперь позвольте мне, в свою очередь, сказать вам: прощайте, прощайте навсегда!

Вильгельмина молчала, спрятав лицо в ладонях.

Офицер продолжал:

— Скоро я покидаю Париж. Я просил о переводе, и в министерстве предупредили, что меня пошлют в Африку, на передовые посты в Марокко. Я унесу с собой, Вильгельмина, ваш обожаемый образ и сохраню его в своем сердце до последнего своего дня.

Офицер медленно направился к выходу, понимая, что навсегда разрушил в сердце девушки любовь, которую она к нему испытывала.

Но в момент, когда он выходил, тихий призыв сорвался с губ Вильгельмины:

— Анри!

— Вильгельмина!

Они, рыдая, бросились в объятия друг друга. Нет, эти два существа решительно были предназначены друг для друга, они слишком пылко и искренне любили, чтобы разлучиться.

Помирившись на этот раз навсегда, молодые люди строили самые нежные и увлекательные планы на будущее. Был уже поздний час ночи, и обычные звуки замерли в доме.

Вильгельмина вдруг прервала беседу.

— Анри, — сказала она с упреком, — знаете ли вы, что уже миновала полночь!

Офицер извинялся:

— Мне кажется, будто я только что пришел.

— Вы хотите скомпрометировать вашу невесту, милый лейтенант? Можно ли оставаться у нее так поздно?

— К тому же, — шутливо сказал офицер, — она совсем одна в доме.

— Это правда, — признала Вильгельмина, — барон де Наарбовек еще не вернулся. — И, грозя пальцем своему жениху, девушка продолжала: — Спасайтесь, спасайтесь!

— Вильгельмина!

— Анри!

Прежде чем расстаться, жених и невеста обменялись еще одним долгим поцелуем любви.

Фандор долго смотрел на свое отражение блуждающим взглядом. Ему казалось, что он в ужасном сне, в безумном кошмаре.

Что означало это одеяние? Кого он должен был ждать? Зачем его так загримировали?

Без сомнения, Вагалам, преступный владелец павильона, где он находился, прибегнув к хитрости, сумел, непонятно как, связать его, набросить ему на лицо эту черную маску, закутать его в широкий плащ. Но к чему этот мрачный маскарад?

И Фандору все слышалась мрачная угроза:

— Ты умрешь от руки Фантомаса!

Фандор был храбр. Как только прошло первое потрясение, которое он испытал, увидев себя пленником, связанным, лишенным возможности защищаться, он подумал:

«Я схвачен и приговорен к смерти! Ну, что ж, пусть будет так. Раз суждено умирать, сумеем, по крайней мере, умереть мужественно! Я боролся против Фантомаса, иногда мне удавалось схватить этого бандита, должно же было случиться, что в один прекрасный день он возьмет реванш! Это ему на милость я отдан в эту минуту… я проиграл партию! Я плачу́! Мне не на что жаловаться…»

Журналист не хотел восставать против жестокой судьбы. Это не было фанфаронством, он принимал смерть как нормальное следствие его жизни, его добровольного участия в битве против Фантомаса.

И Фандор ждал с чувством бесстрастного смирения, почти с любопытством. Он ждал смерти. Он ждал того, что должно случиться фатально, неизбежно; он считал секунды; он слушал глубокое молчание мастерской; он говорил себе:

— Почему он не здесь? Надеется ли он, что я испугаюсь? Что я закричу? Что я буду драться за себя? Или он придумал долгую пытку, и я буду агонизировать здесь один, подвергаясь мучениям, которых я еще не могу вообразить?

Вдруг бесшумно, легким движением, звук которого заглушала толщина портьер и ковров, открылась дверь мастерской, и вошли люди, человек двадцать, — торжественные, серьезные, таинственные.

Все они были в черном, к лицам плотно прилегали черные бархатные полумаски, совершенно не позволявшие увидеть их черты.

Фандор прямо смотрел на незнакомцев, а они отворачивали глаза, казалось, не желая на него глядеть.

Без слов и жестов они дошли до центра комнаты и выстроились полукругом, лицом к Фандору.

Один из них, по-видимому, главный, стал в стороне, скрестив руки, подняв голову, глядя на журналиста. И в молчании комнаты человек, наконец, заговорил, обращаясь к своим товарищам: