Аркан Карив - Операция 'Кеннеди'

— Ну ты, Йоси, даешь! — Асаф выпрямился с джезвой в руке. — Ну ты даешь! Да если всех за бардак наказывать, кто ж тогда останется? Ты сам в патруле со своим Соболем, — Асаф кивнул на меня, — когда едешь к девчонкам из комендатуры кофе пить и мудями шелестеть, по рации об этом докладываешь? Нет, ты докладываешь, что прочесываешь сейчас зону номер пять. А если там в это время ЧП произойдет, а? Значит, вас с Соболем тоже надо судить, за бардак. Так или нет?

— Если на нашем участке случится ЧП, а мы в это время были у девчонок, нас и засудят, будь уверен, — ответил Йоси, — а этих всех никто не засудил. Про них даже в газете не написали.

— Тут не просто бардак, дорогой Асаф, — вступил Рони, — во всей этой истории есть вещи, которые проверки здравым смыслом не выдерживают. И выводы комиссии Шабтая нисколько не пролили света на загадку. Загадку не столько даже самого убийства, а того, что последовало за ним.

— И что же за ним последовало? — Асаф был настолько заинтригован, что даже оставил на время свой развязно-хамский тон. — Кофе хочешь?

— Нет, спасибо, я на ночь кофе не пью. А последовала за убийством целая цепочка ничем не мотивированных и необъяснимых странностей. Например, медицинское заключение о причине смерти было опубликовано только через месяц. Спрашивается, почему? После убийства Кеннеди и, Соболь не даст соврать, после смерти Брежнева такое заключение появлялось в печати на следующий день.

— Ну и что тебя удивляет? — нетерпеливо спросил Асаф.

— А то, что команда израильских врачей, выходит, билась над загадкой смерти застреленного в упор человека целый месяц. Не странно ли? Но это еще не все. Когда заключение было, наконец, опубликовано, в нем утверждалось, что одна из двух пуль прострелила грудную клетку и вызвала коллапс легких. А личный шофер на следующий после убийства день рассказывал в интервью, что по дороге в больницу премьер с ним некоторое время разговаривал и только потом потерял сознание. Он повторил этот рассказ перед комиссией. Но, насколько я разбираюсь в медицине, человек с коллапсом легких разговаривать не может в принципе: речевая деятельность основана на свободном выдохе... А теперь я хотел бы узнать, кто здесь врет: шофер, врачи или все вместе? И еще больше мне хотелось бы знать, с какой целью они врут. Комиссия этим вопросом почему-то не озадачилась.

— Да-а, дела... — протянул впечатлительный Йоси, а задавленный аналитическим раскладом Асаф уткнулся в свою чашку и пробормотал что-то насчет "высоких политических сфер", которых "нам, простым смертным, не понять". Я же, наслушавшийся за последние месяцы подобных разговоров больше, чем может выдержать мое аполитичное сознание, затушил сигарету о землю, повернулся на другой бок и принялся убаюкивать себя картинками завтрашнего дня, сулящего разные приятности. Если Матвей не вернулся, проведу вечер с Алиной. А если вернулся, то еще лучше — посидим втроем, давно, кстати не сидели. Себе же я тогда выпишу... А впрочем, какая разница, — кого-нибудь, да выпишу. И на этой воздушно-легкой мысли я вырубился.

Проснувшись утром, я с приятным удивлением обнаружил, что мое предпраздничное настроение за ночь не улетучилось. Я сварил кофе и вывалил себе на тарелку полбанки луфа — армейской тушенки. Страшное дерьмо, но зато отличный источник белка.

Дождь перестал, небо, хоть и оставалось пасмурным, уже не было таким безнадежно и однотонно серым, как вчера, и временами даже разрешало слабому лучику зимнего самарийского солнца приласкать мою небритую щеку. "jEn toda la Samaria el cielo esta despejado!" [8] jEn toda la Samaria el cielo esta despejado! - Над всей Самарией — безоблачное небо! (исп.) — орал я, скидывая барахло на заднее сиденье старого "фольксвагена".

К восточному выезду из города пришлось пробираться довольно долго. С дорожным движением в Шхеме дело обстоит, по-моему, еще хуже, чем в Тель-Авиве — там, хотя бы, светофоры есть. Не то чтобы я боялся, — я вообще редко боюсь того, что еще не произошло; видимо, из-за недоразвитого воображения, — но в этом мире пятьсот пятых "пежо" мой вопиюще израильский горбатый "фольксваген" явно привлекал внимание публики. Оставалось уповать на то, что в утренние часы любители кинуть первый и второй камень заняты чем-нибудь более конструктивным. Учат в школе азбуку, например.

Наконец, мне удалось выбраться на относительный простор шоссе, и я попрощался через зеркало заднего обзора с оставшимся внизу Шхемом. "Лучший вид на этот город. — если сесть в бомбардировщик". Бродский когда-то был существенным элементом нашей школьной жизни. Как и портвейн. Они были почти неразделимы. Песни на стихи запрещенного поэта распевались в лесу у костра; там же распивался многократно прославленный и превознесенный напиток эпохи развитого социализма.