Юлиан Семенов - Бомба для председателя (Сборник)

Кейтель.Как сказал рейхслейтер Борман, военный сейчас одновременно и политик.

Борман.Вы не согласны?

Кейтель.Я согласен.

Гитлер.Я прошу к завтрашнему дню подготовить мне конкретные предложения, господин фельдмаршал.

Кейтель.Да, мой фюрер. Мы приготовим общую наметку, и, если вы одобрите ее, мы начнем отработку всех деталей».

Когда совещание кончилось и все приглашенные разошлись, Борман вызвал двух стенографисток:

- Пожалуйста, срочно расшифруйте то, что я вам сейчас продиктую, и разошлите от имени ставки всем высшим офицерам вермахта… Итак: «В своей исторической речи 15 февраля в ставке наш фюрер, осветив положение на фронтах, в частности, сказал: «Никогда еще мир не знал такого парадоксального в своей противоречивости блока, каким является коалиция союзников». Далее…»

(Из партийной характеристики члена НСДАП с 1933 года фон Штирлица, штандартенфюрера СС (VI отдел РСХА): «Истинный ариец. Характер - нордический, выдержанный. С товарищами по работе поддерживает хорошие отношения. Безукоризненно выполняет служебный долг. Беспощаден к врагам рейха. Отличный спортсмен: чемпион Берлина по теннису. Холост; в связях, порочащих его, замечен не был. Отмечен наградами фюрера и благодарностями рейхсфюрера СС…»)

Штирлиц приехал к себе, когда только-только начинало темнеть. Он любил февраль: снега почти не было, по утрам высокие верхушки сосен освещались солнцем, и казалось, что уже лето и можно уехать на Могельзее и там ловить рыбу или спать в шезлонге.

Здесь, в маленьком своем коттедже в Бабельсберге, совсем неподалеку от Потсдама, он теперь жил один: его экономка неделю назад уехала в Тюрингию к племяннице - сдали нервы от бесконечных налетов.

Теперь у него убирала молоденькая дочка хозяина кабачка «К охотнику».

«Наверное, саксонка, - думал Штирлиц, наблюдая за тем, как девушка управлялась с большим пылесосом в гостиной, - черненькая, а глаза голубые. Правда, акцент у нее берлинский, но все равно она, наверное, из Саксонии».

- Который час? - спросил Штирлиц.

- Около семи…

Штирлиц усмехнулся: «Счастливая девочка… Она может себе позволить это «около семи». Самые счастливые люди на земле те, кто может вольно обращаться с временем, ничуть не опасаясь за последствия… Но говорит она на берлинском, это точно. Даже с примесью мекленбургского диалекта…»

Услыхав шум подъезжающего автомобиля, он крикнул:

- Девочка, посмотри, кого там принесло?

Девушка, заглянув к нему в маленький кабинет, где он сидел в кресле возле камина, сказала:

- К вам господин из полиции.

Штирлиц поднялся, потянулся с хрустом и пошел в прихожую. Там стоял унтершарфюрер СС с большой корзинкой в руке.

- Господин штандартенфюрер, ваш шофер заболел, я привез паек вместо него…

- Спасибо, - ответил Штирлиц, - положите в холодильник. Девочка вам поможет.

Он не вышел проводить унтершарфюрера, когда тот уходил из дома. Он открыл глаза, только когда в кабинет неслышно вошла девушка и, остановившись у двери, тихо сказала:

- Если герр Штирлиц хочет, я могу оставаться и на ночь.

«Девочка впервые увидала столько продуктов, - понял он. - Бедная девочка».

Он открыл глаза, снова потянулся и ответил:

- Девочка… половину колбасы и сыр можешь взять себе без этого…

- Что вы, герр Штирлиц, - ответила она, - я не из-за продуктов…

- Ты влюблена в меня, да? Ты от меня без ума? Тебе снятся мои седины, нет?

- Седые мужчины мне нравятся больше всего на свете.

- Ладно, девочка, к сединам мы еще вернемся. После твоего замужества… Как тебя зовут?

- Мари… Я же говорила… Мари.

- Да, да, прости меня, Мари. Возьми колбасу и не кокетничай. Сколько тебе лет?

- Девятнадцать.

- О, совсем уже взрослая девушка. Ты давно из Саксонии?

- Давно. С тех пор, как сюда переехали мои родители.

- Ну иди, Мари, иди отдыхать. А то я боюсь, не начали бы они бомбить, тебе будет страшно идти, когда бомбят.

Когда девушка ушла, Штирлиц закрыл окна тяжелыми светомаскировочными шторами, включил настольную лампу, нагнулся к камину и только тут заметил, что поленца сложены именно так, как он любил: ровным колодцем, и даже береста лежала на голубом грубом блюдце.

«Я ей об этом не говорил. Или нет… Сказал. Мимоходом… Девочка умеет запоминать, - думал он, зажигая бересту, - мы все говорим о молодых, как старые учителя, и со стороны это, верно, выглядит очень смешно. А я уже привык думать о себе как о старике: сорок пять лет…»