Юрий Скуратов: Кто убил Влада Листьева?

Владу показалось, что глаза замученного афганца ожили, в них мелькнуло что-то горькое, недоуменное — мелькнуло и исчезло, глаза вновь стали мертвыми.

— Все, хватит! — Влад резко оттолкнулся от кресла, поднялся. — Включите свет!

В зале загорелся свет. Владу показалось, что здесь сейчас пахнет не известковой пылью, а кровью — запахом крови после этой пленки пропиталось все: стены, пол, кресла, экран, аппаратура, за которой сидела усатая видеоинженерша.

— Ну что, будем делать передачу? — спросил режиссер.

— Нет, — резко ответил Влад.

— Жаль. Не будем ли мы походить в таком разе на страуса, прячущего голову в песок? В Москве ныне льется столько крови, а мы ее не замечаем… А?

— На этой пленке сфокусирован сгусток крови, собранный в разных местах Москвы. Но Москва-то — большая. Кровь, раскиданная по крупным пространствам, незаметна. Не будем пугать жителей.

Влад сам не знал, что говорил… Он явно находился сегодня не в своей тарелке.

Весна 1995 года выдалась в Москве неровной — то вдруг проглядывало солнце, решительно раздвигало облака, и небо делалось безмятежно голубым, южным, звонким, вызывало радость, то вдруг облака смыкались, закрывали солнце, и тогда воздух серел, густел, словно наполнялся пороховой копотью, город становился блеклым, угрюмым. И на душе у людей делалось темно и угрюмо — никакого просвета.

Самое плохое — не непогода, ее можно пережить, ибо на смену хмари обязательно придет звонкое южное солнце, которое в начале марта пахнет то ли яблоками, то ли апельсинами и рождает в душе ощущение приподнятости. Самое плохое то, что люди потеряли уверенность в себе. Будто под ногами у них поплыла земля, еще немного и она вообще расползется — и тогда останется один путь — нырять с головой в эту схожую с болотом муть. А удастся ли выбраться из этого болота — никто не знает.

В Москве появились нищие, много нищих. Раньше в Белокаменной их столько не было. А сейчас, кажется, они сползлись сюда со всей России. Выглядели нищие очень убого, просто скорбно на фоне хорошеющей, нарядно украшенной, сплошь в заморских вывесках и иностранных надписях Москве.

Москва украшалась, жирела, на улицах много иномарок. Иностранные легковушки уже задавили наши скромные «Жигули» и «Москвичи», куда ни глянь, взгляд обязательно упрется в «опель» или «БМВ». Появилось много банковских вывесок. Столица, где останавливались заводы, обзаводилась собственными банками, аккуратными клерками, которые тихими безмолвными кучками высыпали на асфальтовые площади, чтобы выкурить по заморской сигарете — соблюдали дисциплину, установленную новыми русскими. Каждый день таких банков рождалось едва ли не по десятку. Они возникали, чтобы через короткое время сгореть. Ну а уж разных офисов, магазинов, торговых центров, которые старожилы, опечаленные столь стремительным собственным обнищанием, звали не совсем культурно «шопингами» или «жопингами» (от слова «шоп»), палаток, рынков развелось вообще бессчетное количество.

Происходило расслоение общества: одни стремительно скатывались в нищету, в пропасть, другие так же стремительно поднимались на вершину богатства и долларами, которые они раньше видели лишь на картинках, теперь чистили зубы.

Георгий Вельский, однозвездный прокурорский генерал, директор отраслевого института, наблюдал однажды в самолете довольно показательную картину, когда летел в Свердловск, ставший, согласно веянию времени, Екатеринбургом, хотя сама область так и осталась Свердловской. Самолет, небольшой «ТУ-134» был полным. Впереди, в двух рядах от Вельского, сидела шумная компания плечистых, с подстриженными затылками молодых людей, наряженных в красные и малиновые пиджаки. Упитанные ребята вели себя шумно. Под скромный обед достали литровую бутылочку виски «Балантайз». За первой бутылкой последовала другая, и в результате оказалось, что на каждого пришлось не менее трехсот граммов крепкого напитка. Шума стало больше, послышались крики, гогот, матерщина. Но вот что интересно — никто из пассажиров не протестовал. Все-таки странно устроен человек: приучай его к высоте не приучай — он все равно будет бояться высоты, бояться летать на самолете (если он, конечно, не пилот): всякие сбои в моторе, металлические звуки пугают его, а человеческие голоса, шум, пьяный гогот, увы, успокаивают. Такова наша натура, наша физиология. «Гомо сапиенс» — существо уязвимое.

Один из шумных парней поднялся, потянулся с подвывом — было слышно, как у него сладко захрустели кости. Сыто улыбаясь, он повернулся лицом к пассажирам, затем раскорячился в проходе, уперев один локоть в кресло справа, другой — в кресло слева, достал из кармана новенькую стодолларовую хрустящую купюру, сложил пополам и начал ковыряться ею в зубах. Перед всем самолетом, стоя лицом к пассажирам.