Джузеппе Дженна - Во имя Ишмаэля

Внезапно Старик выстрелил.

Американец обмяк и замертво упал, как мешок с дерьмом. Старик быстро подошел к нему. Американец был мертв, он лежал ничком, уткнувшись лицом в тротуар. Старик выстрелил снова — с близкого расстояния, — в затылок. Потом огляделся. Никого. Носком ботинка, через подошву чувствуя кости скулы, повернул лицо Американца к себе. Черты, искаженные от ужаса. Странно. Мертвый он был почти неузнаваем. Казалось, это кто-то другой. Но все понятно, в конце концов. Эта маска в момент расставания с жизнью — идеальная форма страдания, маска смерти. Старик улыбнулся про себя и спокойно пошел пешком.

Через семь минут после выстрела из подъезда вышел Американец. Первым делом быстрым и точным движением огляделся вокруг. Стремительно пригнулся. Ничего. Старик ушел. Американец приблизился к присланному Ишмаэлем двойнику: тот был мертв, лицо искажено гримасой ужаса. Ишмаэль снова оказался на высоте. Трюк с двойником опять удался. Американец поднялся и быстрым шагом пошел прочь от трупа в направлении, противоположном тому, в каком, как он видел, спрятавшись в подъезде, уходил Старик.

Он потянулся, развел руки, зевнул, широко открывая рот, — эдакий немой рык в тишине. Со спины, с вытянутыми в стороны руками, на фоне темного, тускло светящегося окна инспектор Давид Монторси казался призраком, домашним Иисусом Христом, распятым в сумерках, посреди Милана, в собственной квартире. Было 4:30 утра — невероятный час, час бессонницы. Давид Монторси подвигал челюстями, снова до предела развел руки, потом встряхнулся и рухнул на стул, проклиная бессонницу. Кофе никак не закипал. Жена все еще спала в другой комнате.

Бессонница мучила его уже года два. Днем он выглядел бледной тенью. Бессонница стала его навязчивой идеей. Он был одержим только одной мыслью и постоянно повторял себе: «Что за наказание…» Он даже не спрашивал себя, почему не спит, почему каждую ночь попадает в эту черную дыру. Он не бодрствовал, но и не спал. В 6 утра он почувствует себя совершенно разбитым и заснет жарким, тягучим сном до восьми. А кофе никак не закипал. Давид заглянул в спальню, украдкой посмотрел на жену. Белая среди белых простынь, она безмятежно спала. Он стоял, прислонившись к косяку, и завидовал ее сну. Легкое посапывание в плотном мраке комнаты, едва слышно: хр… хр… хр… Она спала. Он почти ненавидел ее.

Тут подоспел кофе. Он вздохнул с укоризной (знать бы, кому адресовать этот вздох: кто виноват в его двухлетней бессоннице?), выпрямился: это был настоящий гигант — 194 см на 91 кг, — налил кофе в чашку, снова плюхнулся за стол. У него были темные, почти ничего не выражающие глаза (на приемной комиссии при зачислении в отдел расследований ему даже устроили дополнительный осмотр: глаза психически нездорового человека, сказали ему). Он улыбнулся в темноту. Белая, чисто выбритая кожа — еще одна проблема: если у тебя мальчишеское лицо, кто будет всерьез к тебе относиться?

Он размешал сахар в чашке. Серая кофейная пена имела очертания сна. Неужели это последние дни мира? Давид задумался, глядя на водоворот пены. Кеннеди и Хрущев готовятся к последней войне. Газеты в эти дни напоминают сводки, извещающие о неминуемом конце. Ракеты на Кубе вызвали цепную реакцию. Неужели мы на пороге последней войны? Давид взглянул на молочно-белое небо за окном. А вдруг взорвутся атомные бомбы? Он представил, как небо разрывается в клочья, становится красным, синеватым, черным. Люди только об этом и говорят: вот-вот разразится Третья мировая война. Давид улыбнулся. Отхлебнул глоток кофе. Ужасно. Да пошли они в задницу — и Хрущев, и Кеннеди!

Потом он подумал о своей жене Мауре.

— По-моему, это химия, — сказала она однажды. — Мы обречены любить друг друга из-за химии. В любви есть что-то химическое. Нас тянет друг к другу как магнитом.