Говард Фаст: Хелен

— А чему тут удивляться? Если вы верите во всемогущего Бога, то ему ничего не стоит время от времени общаться с нами через своих посредников. Я ничуть не богохульствую, мистер Эддиман, а просто пытаюсь рассуждать здраво, как трезвомыслящий человек. Порой я убежден, что все мы играем роль посланцев, выполняя не вполне понятные функции, значимость которых осознается лишь по прошествии времени. В каждом человеке заключена частица Бога. Кстати, — он вскинул голову и посмотрел на меня в упор, — судя по всему, этот посланец — Хелен Пиласки?

— Почему вы так считаете?

— Видите ли, когда мужчина избегает говорить о половой принадлежности того или иного человека, как правило, речь идет о женщине. Мне оставалось только выбрать ту женщину, с которой вы были наиболее близки в последнее время. А с психиатром вы беседовали, мистер Эддиман?

Некоторое время я молчал, после чего раввин — как незадолго до него и Хикс — предложил, чтобы я ничего не говорил, если не хочу. Тогда я решился.

— Да, я беседовал с психиатром. С Сэнфордом Хайменом из больницы.

— Доктор Хаймен — сильный специалист. Что он сказал?

— По его мнению, у неё паранойя.

— И вы согласны?

— Нет. В противном случае я бы к вам не приехал.

— А что думаете вы сами, мистер Эддиман?

— Не знаю. Я не способен думать. Мне уже плохо от этих мыслей. Поэтому я и пришел к вам.

— Видите ли, мистер Эддиман, вы заблуждаетесь, полагая, что мы с Хиксом являемся специалистами в вопросе Бога. Среди евреев раввином вообще может стать едва ли не каждый. Раввин — это своего рода учитель или наставник — он разрешает споры, помогает сочетаться браком или хоронить умерших, но особой связи с Богом у него нет. Никакой. Мне это, конечно, прискорбно, но что я могу поделать?

— Но вы хотя бы верите в Бога? — в отчаянии спросил я. И тут же кинулся просить прощения за идиотский вопрос.

— Ничего. А вы сами верите в Бога, мистер Эддиман?

— Не знаю.

— По-моему, никто из нас по большому счету этого не знает. Во всяком случае небесам от нас уже изрядно досталось. Все наши ракеты буквально изрешетили их. По слухам же, эта Хелен Пиласки и впрямь — женщина совершенно необыкновенная. Если хотите ей верить — верьте. Вреда от этого не будет.

— Какого ещё вреда! — заорал я. — Она ведь должна умереть! Она сама этого хочет. Поэтому она и не позволила мне защитить её.

— Что ж, многие люди были готовы умереть за свою веру. Взять Жанну д'Арк, например. Она ведь тоже слышала голос. И мой народ уже два тысячелетия страдает за веру. Поскольку приговор ей уже вынесен…

— Господи, как цинично вы рассуждаете!

— Поверьте, я не хотел бы, чтобы у вас сложилось такое впечатление, мистер Эддиман. Просто вы пришли ко мне с вопросами, ответов на которые у меня нет…

— То же самое сказал мне и Хикс!

— Честное слово — мы с ним не сговаривались. Такое уж это дело. Что бы с нами стало, если бы хоть на один из ваших вопросов существовал ответ? Мы бы разгадали Бога, как закон всемирного тяготения. Но только — выиграли бы мы хоть что-нибудь от этого, мистер Эддиман?

— Не знаю и не хочу знать. Знаю только, что она должна умереть.

— Вы же говорите, что она сама так решила.

— Но почему? Почему?

— Возможно, именно для того, чтобы ответить на вопрос, иного ответа на который не существует.

На сей раз, как я ни пытался, связаться с Чарли Андерсоном по телефону мне не удалось. Я потратил на звонки весь день, а его секретарша исчерпала, должно быть, весь мыслимый список отговорок; кончилось тем, что я записался к Чарли на прием через нее. Через пару дней, на половину третьего. Я приехал на пять минут раньше, но мне все равно пришлось просидеть в приемной сорок минут, прежде чем Чарли соблаговолил меня вызвать. Когда я вошел, он даже не привстал и не предложил обменяться рукопожатием. Сухо кивнув, он произнес:

— Привет, Блейк.

Еще собираясь на встречу, я дал себе зарок, что буду держать себя в руках; однако, одно дело решить, и совсем другое — претворить задуманное в жизнь.

— Привет, Чарли. Ты выглядишь на удивление свежим и расслабленным для человека, которого так трудно застать на месте. Мне казалось, что ты вкалываешь по четырнадцать часов в день.

Закончив свою тираду, я тут же понял, что дал маху — ни права, ни должных оснований для таких слов у меня не было.

— Да, я был занят, Блейк, — коротко ответил он. — Что я могу для тебя сделать?

Я решил сыграть иначе.