Роберт Харрис - Призрак

— Поздравляю, — сказал я.

Мы даже не притронулись к десерту. Через десять минут наша близость и любовная связь — все наши отношения, какими бы они ни были — закончились легким поцелуем в щеку на тротуаре у выхода из ресторана.

— Ты собирался рассказать мне о чем-то, — произнесла она, подзывая рукой такси. — Извини, что я оборвала тебя. Но знаешь, я не хотела, чтобы ты говорил мне о себе… что-то личное, пока я не сообщу тебе о своем решении. И…

— Не важно, — ответил я.

— Ты уверен, что с тобой все нормально? Ты кажешься мне каким-то… другим.

— Я в порядке.

— Если тебе понадобится моя помощь, то звони. Я всегда здесь.

— Здесь? — спросил я. — Ты уходишь из моей жизни, но остаешься здесь? Где здесь?

Я открыл для нее дверь такси и невольно подслушал тот адрес, который она назвала водителю. Увы, но он принадлежал не ей.

А затем я удалился от мира и посвятил все свое время Адаму Лэнгу — каждый час между урывками сна. Довольно странно, но теперь, когда он умер, я вдруг почувствовал его характер, нашел манеру изложения, которая соответствовала моему покойному клиенту. По утрам, усаживаясь за ноутбук, я поражался тому, как клавиатура вдруг превращалась в некое подобие доски Уиджи [54] Термин Ouija является комбинацией французского oui и немецкого ja. Оба слова означают «да». Однако их сочетание произносится на английский манер — «уиджи». В своем современном виде «колдовская доска» возродилась в 1889 году, когда братья Уильям и Айзек Фалд из Балтимора продемонстрировали ее американской публике. . Если какая-то напечатанная фраза получалось плохой, я почти физически ощущал, как пальцы тянулись к клавише DELETE. Мой труд походил на работу сценариста, который выписывал роль для уже приглашенной кинозвезды. Я знал, в каких выражениях Лэнг мог подать ту или иную мысль, как он мог обыграть определенную сцену.

Основная структура по-прежнему состояла из шестнадцати глав Макэры. Его рукопись всегда находилась слева от меня, а метод обработки заключался в том, что я брал куски оттуда и, пропуская их через свой ум и пальцы, избавлял текст от комковатых клише моего предшественника. Я не стал упоминать об Эммете и на всякий случай удалил его цитату, открывавшую последнюю главу. Если говорить о книге, то мне удалось показать такой образ Лэнга, какой он сам демонстрировал на публике: образ обычного парня, случайно попавшего в политику и достигшего невероятного успеха лишь по той причине, что ему всегда претили местечковые интересы и идеологические догмы. Я примирил его амплуа с хронологией, воспользовавшись догадкой Рут, что, переехав в Лондон, Лэнг страдал от депрессии, и участие в политической работе помогало ему избавиться от нее. Мне не потребовалось обыгрывать невзгоды жизни. Лэнг был мертв, и, читая его мемуары, люди знали о том, что случилось. Я понимал, что любой «призрак» нашел бы это предостаточным, однако мне хотелось посвятить страницу или две той героической борьбе, которую он вел против внутренних демонов. И т. д. и т. п.

«На первый взгляд политика кажется скучным бизнесом. Но я нашел в ней утешение для своих душевных ран. Партийная активность показала мне истинную дружбу и утолила мою жажду к встречам с новыми людьми. И все же главный повод для вхождения в политику был связан не с моими нуждами. Так получилось, что я встретил Рут…»

В моем пересказе реальное вовлечение Лэнга в политику произошло только через два года после окончания Кембриджа — тогда, когда Рут постучала в его дверь. Это звучало вполне правдоподобно. А кто его знает? Возможно, так оно и было.

Я начал писать «Мемуары Адама Лэнга» десятого февраля и пообещал Мэддоксу закончить книгу (все 160 000 слов) к концу марта. Это означало, что мне ежедневно нужно было печатать по три тысячи четыреста слов. Я повесил на стене таблицу, в которой каждое утро отмечал свой прогресс. Мне приходилось брать пример с капитана Скотта, именно таким образом вернувшегося с Северного полюса: если бы не эти записи пройденных этапов, я бы признал поражение на одной из ранних стадий и безвозвратно сгинул в белом безмолвии чистых страниц. Работа оказалась ужасно трудной. Фактически мне удалось спасти лишь одну строку из рукописи Макэры — что любопытно, самую последнюю. Помню, я громко застонал, прочитав ее на Мартас-Виньярде: «Мы с женой смело смотрим в будущее, что бы оно нам ни сулило».

— Читайте это, ублюдки, — прошептал я, перепечатывая ее тринадцатого марта поздним вечером. — Прочитайте и закройте книгу, если так и не почувствовали комка в горле.