Анатол Имерманис - Призраки отеля «Голливуд»; Гамбургский оракул

— Политические убийства?

— Во всяком случае, не уголовные. Все трое занимались продажей оружия…

— Я, кажется, догадался, зачем вы нас вызвали, — засмеялся Дейли. — При античных деспотах состояли специальные должностные лица, в обязанности которых вменялось дегустировать блюда на предмет возможного отравления.

— Разве я похож на восточного деспота? К тому же даю вам слово человека, чьи предсказания всегда сбываются, что вам не придется разделить мою участь.

— Сейчас я понимаю, чем вы заслужили свое прозвище, — рассердился Мун. — Знаменитый Дельфийский оракул объяснялся столь же туманно. Но мы не жрецы, а детективы. Нам нужна точная информация, иначе мы бессильны.

— А сегодня после полуночи я расскажу вам все.

— А почему не сейчас?

Вопрос остался без ответа.

Был тот особый час, когда легкие, еще почти неощутимые сумерки, подобно волшебной паутине, скрадывают каменные морщины. Прорезанные стрельчатыми окнами фасады превращаются как бы в теневые экраны, на которых кадр за кадром мелькает жизнь многочисленных поколений. Чем старее город, тем сильнее волшебство сумерек, тем мудрее и значительнее лица домов.

Гамбург когда-то сравнивали с Амстердамом и Венецией из-за сети каналов, именуемых на местном наречии флетами.

После войны давно мешавшие движению флеты — заваленные обломками, выброшенными из горящих квартир утварью и мебелью, ржавеющими железяками бомбовых осколков, знаменитые гамбургские флеты — окончательно засыпали.

Еще несколько узких улочек, где дома новой постройки чередовались со старыми, — и они выехали к набережной, огороженной массивной чугунной решеткой. Канал, один из трех не затронутых послевоенной реконструкцией, назывался Блайхенфлет. Сплошь покрытая пестрым узором листьев, живописным следом летней жары и первых осенних ветров, подернутая зеленой ряской, неподвижная вода казалась застывшей навеки. Ее прелый запах, подобно гниющим фруктам, таящим в себе наряду с дыханием смерти аромат спелых садов, не раздражал, скорее наоборот. И все же Мун подумал о бесчисленных трупах, которыми война удобрила тинистое дно канала.

Кафе называлось «Старая любовь». Это название, выведенное готическими буквами над ганзейским кораблем со вздутыми парусами, украшало зеркальные окна. Над низкими белыми занавесками в немецком бюргерском вкусе возвышались окруженные спиралями дыма головы посетителей.

Широкая застекленная дверь, упруго пружиня, распахнулась. Мэнкуп пропустил гостей, а сам огляделся — найти кого-либо в этом дымном столпотворении представлялось нелегким делом. У входа стояли загруженные плащами, шляпами, портфелями темные вешалки. Рядом — другие, с гроздьями отполированных от постоянного употребления деревянных держателей, на которых развевались черно-белые и цветные флаги периодических изданий. Буфетную стойку замыкали с одной стороны стеклянные соты, из которых выглядывали горлышки бутылок, с другой — вместилище духовной пищи, старинный дубовый шкаф с тяжелыми переплетами энциклопедий и справочников.

Уходящее вглубь помещение было втиснуто между двух стен, покрытых огромными фресками в староголландской манере, с преобладанием темной сепии и жженой кости, сквозь которые прорывались вспышки яркого пурпура. Росписи изображали самые трагические часы истории города — большой пожар 1842 года, когда треть Гамбурга превратилась в пепел, и ожесточенную воздушную бомбардировку 1944 года, истребившую больше половины города. Клубы дыма обволакивали стены, придавая вырывающимся из нарисованных домов языкам пламени объемную реальность.

— Вот и они! — Мэнкуп наконец нашел столик, за которым сидели его друзья. Повернувшись к Муну и Дейли, добавил шепотом: — Имейте в виду, для моих друзей вы журналисты!

Мун пытался придать себе развязный вид, неотъемлемый в представлении иностранцев от облика американского журналиста. В отличие от Дейли, это ему никак не удавалось. Да и не к чему было особенно стараться. Мун не сомневался, что после нескольких часов общения придуманная Мэнкупом наивная уловка вызовет в лучшем случае недоумение.

— Нас называют четырехножником Гамбургского оракула! По примеру треножника, над которым гадал Дельфийский! — с улыбкой объявил сидевший по левую сторону Муна блондин с редкими волосами и помятым лицом. Мэнкуп представил его как журналиста и писателя Дитера Баллина. Разговаривая, Баллин сохранял на своем лице выражение задумчивости.