Рэймонд Хоуки - Побочный эффект

— То есть его убили бы, так?

— Это не разговор! — возмутился Зимински. — Мы же не называем убийством, когда прерывают беременность, а в год делают десятки тысяч абортов и столько же происходит выкидышей.

— Есть люди, которые именно так это и называют.

— Есть люди, которые считают, что земля плоская!

— Ну ладно. Но зачем заниматься таким сомнительным делом, когда есть возможность создать механическое сердце?

— Зачем чесать ухо ногой, когда у тебя есть рука? Видишь ли, сердце это образец эффективности. В год оно делает где-то от сорока пяти до пятидесяти миллионов сокращений. Самая лучшая резина рвется после шести миллионов сокращений. Кроме того, мы не знаем, чем питать механическое сердце, как варьировать его пропускную способность, как поддерживать при этом нормальный состав крови… — Зимински презрительно махнул рукой. — Но вернемся к тому, о чем мы говорили, а именно: если бы Снэйту дали спокойно работать, трансплантация шагнула бы далеко вперед. Мы, наверное, уже перестали бы пользоваться иммунодепрессивными средствами и не воровали бы органы у мертвецов. Забыли бы про отторжение, и любой, кто нуждается в пересадке, мог бы тотчас лечь на операционный стол. — Зимински, высказав наконец все, что давно копилось у него в душе, с облегчением прикончил содержимое своего стакана. — Даже ты! — с насмешкой добавил он.

— В чем ты пытаешься меня убедить? — спросил Манчини. — Что Снэйт откажет мне в операции? Об этом идет речь?

— Не знаю, откажет или нет, — пожал плечами Зимински. — Меня лично интересует, почему ты стремишься в пациенты к человеку, которого сам же обмазал дерьмом и, по сути дела, выдворил из Нью-Йорка?

— Потому что, как я тебе уже сказал, Снэйт, пересаживая сердце, дает стопроцентную гарантию, что отторжения не произойдет.

— И ты в это веришь? — возмутился Зимински. — Фрэнк, бога ради, послушай меня: такой гарантии дать нельзя. — Тон его стал более мягким. — Я согласен, у Снэйта меньше случаев отторжения, чем у любого другого хирурга. Но все равно они есть. И твое сердце может оказаться в их числе.

Расстегнув нагрудный карман рубашки, Манчини вынул из него листок бумаги.

— Ну-ка взгляни на этот список, — сказал он, разворачивая листок и подавая его Зимински. — Это имена кое-кого из тех, кому Снэйт сделал пересадку. И, как и Спигел, все они в отличной форме.

Зимински нацепил на нос старомодные очки в металлической оправе и принялся просматривать список.

— Это та самая? — спросил он, указывая на фамилию известной на весь мир киноактрисы.

— Да.

— И ей пересадили сердце!

— Фаллопиевы трубы, — ответил Манчини. — Она всю жизнь мечтала иметь детей, но зачатых в пробирке не хотела. А в апреле наконец родила девочку.

Зимински стал читать дальше.

— И тебе ничего не кажется странным в этом списке? — закончив, спросил он.

— Странным? — нахмурился Манчини. — Что значит «странным»?

— Во-первых, все это люди богатые. Я знаю, что среди пациентов Снэйта не бывает бедняков, но и богатых он берет не всех подряд. — Зимински шлепнул по списку тыльной стороной ладони. — Те же, кто числится в этом списке, не просто богаты, они очень богаты, таким он, по-видимому, не отказывает. И подобное обстоятельство не представляется тебе странным?

— А что тут странного? Как говорится, за что платишь, то и получаешь…

Зимински вернул ему листок.

— Именно этот вопрос я и хотел задать тебе, — сказал он, снимая очки. — Сколько, по-твоему, стоит пересадка у Снэйта? Например, пересадка сердца?

— Точно не знаю. Знаю только, что Спигелу пришлось раскошелиться.

— Пятьдесят тысяч долларов? — настаивал Зимински.

— Ты шутишь! — расхохотался Манчини.

— Сто тысяч?

— Скорей, миллион.

— Миллион? — Зимински недоверчиво уставился на него. — Миллион долларов за пересадку сердца?

Почему-то вдруг разволновавшись, Зимински вскочил и забегал по комнате, бренча мелочью в кармане.

— Не понимаю, — наконец признался он. — Просто не понимаю, что надеялся Спигел приобрести за свой миллион? Снэйт получает органы там же, где и любой другой хирург, — в Службе трансплантации.

Манчини хотел что-то сказать, но Зимински не позволил.

— Послушай, давай-ка разберемся в этом деле по порядку, — предложил он, беря в руки шар с крытого синим сукном бильярдного стола. — Значит, как все происходит? К врачу привозят человека с непоправимой травмой мозга. Так? Сердце у него еще бьется, но, если исходить из общепринятых нынче понятий, под коими разумеется летальный исход, его можно считать мертвым. Поэтому врач звонит в Службу трансплантации и говорит, что может предложить им труп, у которого сердце еще бьется. Служба трансплантации сравнивает группу крови и данные тканевого типирования пострадавшего с данными состоящих у них на учете реципиентов, и наиболее совместимый реципиент, который к тому же больше других нуждается в пересадке, получает новое сердце… Предположим, Снэйт поставит тебя на учет. Тебе сорок восемь лет, а это, будем смотреть правде в глаза, никак не назовешь первой молодостью, да и сердце у тебя не слишком плохое. Поэтому, если не подвернется донор, у которого группа крови и данные тканевого типирования совпадут полностью с твоими — а одному богу известно, может ли это когда-нибудь случиться, — пересадку предпочтут сделать не тебе, а человеку более молодому, с более слабым, чем у тебя, сердцем… По крайней мере так должно быть, — добавил он, вдруг метнув шар через весь стол. — Если только те, кто заправляет Службой трансплантации, не берут у Снэйта взяток.