Теодор Гладков: Взрыв в Леонтьевском

Пасмурным утром 23 сентября 1919 года к газетному щиту возле стрельчатой арки бывшей Синодальной типографии на Никольской улице подошел, неспешно хромая, инвалид-расклейщик в замызганной австрийской шинели. В одной руке он держал кисть, в другой — ведерко с клейстером, через плечо — холщовая сумка со стопой газет и рулонами афиш. Содрал бугристые от ночных дождей обрывки вчерашнего и, ловко шлепнув предварительно несколько раз влажной Кистью по углам доски, прилепил свежий номер «Известий ВЦИК». Рядом приклеил желтоватый листок с каким-то сообщением или приказом — власти, и центральные, и московские, издавали в ту пору таковые едва не ежедневно — и, перейдя на другую сторону узкой улицы, потопал дальше, к Верхним торговым рядам.

Некогда шумная и оживленная Никольская теперь была малолюдна, даже пустынна. Только жалась вдоль домов молчаливая и безнадежная в многочасовом ожидании очередь к дверям углового магазина. Изредка, чихая сизыми клубами выхлопных газов, проезжал к Кремлю или от Кремля легковой автомобиль, а то и конный экипаж. Из былого двухмиллионного населения к осени девятнадцатого в городе оставалось менее половины. Две войны и две революции, голод и страхи разметали москвичей по всей России. Да и поумирало от болезней и лишений множество, не говоря уже о тех, кто сложил головы на фронтах империалистической и гражданской. Словом, обезлюдела Москва-матушка, обветшала, пришла в запустение и упадок. Наглухо заколочены стеклянные двери роскошных ресторанов на Тверской, словно ветром сдуло былое обилие с прилавков Елисеевского и Филиппова, в витринах «Мюра и Мерилиза», Солодовниковского и Петровского пассажей остались одни лишь ободранные манекены. Закрылись, за редким исключением, театры и кинематографы. Вместо привычного слова «провизия» утвердилось сухое, даже угрюмое «паек» — полфунта пшена и несколько закаменелых от долгого лежания на армейских складах воблин. Воблу, ободрав, прямо с головой варили долго с пшеном, похлебка получила прозвание, и надолго, «карие глазки». Самой твердой валютой на черном рынке стали крохотные (резали ножом вдоль, а потом еще раз поперек), брусочки усохшего хозяйственного мыла, резиновые калоши, керосин и махорка.

Недобрая то была осень и для Москвы, и для всей страны. Республика Советов переживала, по выражению Предсовкаркома товарища В. И. Ульянова-Ленина, самый критический этап в своей такой еще короткой истории.

Летом Красная Армия ценой огромного напряжения всех сил отбила наступление белогвардейцев на Петроград, ближе к осени отразила решающий, как полагал «царь Антон» — генерал Деникин, рывок Добровольческой армии на Москву, на востоке отбросила от Урала дивизии «Верховного правителя» Колчака.

В Москве, Петрограде, фактически во всех крупных городах Советской России чекисты вскрыли и обезвредили контрреволюционные заговоры, шпионские и диверсионные организации. В июне на Балтике части Красной Армии подавили вооруженный мятеж в фортах «Красная горка», «Серая лошадь» и «Обручев». В августе — сентябре ВЧК раскрыла в Москве разветвленный заговор кадетской в основном организации «Национальный центр» и тесно связанного с ним белоофицерского так называемого «Штаба Добровольческой армии Московского района». С помощью партийных ячеек Москвы и при участии вооруженных рабочих отрядов чекисты арестовали около семисот активных контрреволюционеров.

В связи с опасным продвижением деникинских армий и реальной угрозой антисоветских восстаний (в столице тогда проживало около 38 тысяч бывших царских офицеров, в то время как вся партийная организация насчитывала после ряда мобилизаций на фронт лишь 17 тысяч коммунистов) 4 сентября в Москве было введено военное положение. Всю власть в городе сосредоточил Комитет Обороны. От ВЧК и МЧК в него вошел Ф. Дзержинский, от столичной парторганизации — секретарь МК РКП (б) В. Загорский.

Военное положение наложило отпечаток на весь облик Москвы. Улицы и площади контролировались вооруженными патрулями милиционеров, красноармейцев и чоновцев. У подозрительных лиц проверяли документы, по сомнительным адресам устраивали облавы и обыски. Забились в дальние щели уцелевшие после летней беспощадной чистки города от уголовного элемента блатные, знали — патрульные не церемонятся, оружие применяют в случае надобности без предупреждения.