Фридрих Дюрренматт - Подозрение

— Кто бы мог подумать, что палач способен на такое красноречие! — сказал Берлах. — Я думал, подобные вам предпочитают молчание.

— Браво, — засмеялся Эменбергер. — Кажется, мужество вернулось к вам вновь. Браво! Для экспериментов в моей лаборатории нужны мужественные люди, и остается только сожалеть, что мой метод преподавания с применением наглядности всегда заканчивается смертью ученика. А теперь рассмотрим мое кредо. Бросим его на чашу весов вместе с вашим и посмотрим, кто нигилист, так вы меня назвали, а кто настоящий человек. Вы пришли, чтобы во имя человечности или черт знает каких других идей уничтожить меня. Смею надеяться, вы удовлетворите мое любопытство?

— Понимаю, понимаю, — ответил комиссар, пытаясь побороть ужас, увеличивающийся вместе с бегом стрелок, — вы хотите выложить ваше кредо. Это странно, что у палачей бывают какие-то убеждения.

— Сейчас двадцать пять минут двенадцатого, — возразил Эменбергер.

— Вы очень любезны, напоминая мне о времени, — простонал старик, дрожа от гнева и бессилия.

— Человек, что такое человек? — засмеялся врач. — Я не стыжусь иметь кредо, я не молчу, как вы. Точно так, как христиане верят в троицу, являющуюся единым целым, я верю в две вещи, а именно: существует что-то и существую я. Я верю в материю, выражающуюся в силе и массе, в необозримый космос и шар, перемещающийся в бесконечности пространства, шар, на котором мы живем, который можно обойти и ощупать; я верю в материю (как глупо слышать: «Я верю в бога!»), восприемлемую в виде животных, растений и угля и почти неощутимую в качестве атома; материю, не нуждающуюся в боге и проявляющуюся в таинственной мистерии своего существования. Я верю, что я часть этой материи, атом, сила, масса, молекула, так же, как вы, и что мое бытие дает мне право делать, что я захочу. Все остальное случайные группировки: люди, животные, растения, Луна, Млечный Путь, все, что я вижу, несущественно, как пена на воде или волна. Наплевать на то, что существуют вещи, они заменимы. Если их не будет, будет что-то другое; если на нашей планете угаснет жизнь, она появится на какой-то другой, точно так, как главный выигрыш по закону чисел может быть в лотерее только один. Разве не смешна человеческая жизнь, разве не смешны потуги быть у власти, чтобы в течение нескольких лет стоять во главе государства или церкви? Какой смысл думать о благе человека в мире, по своей структуре представляющем лотерею, идея изживет себя, если на каждый билет падет выигрыш. Глупо верить одновременно в материю и гуманизм, можно верить только в материю и в «я». Справедливости нет, существует только свобода и мужество совершить преступление.

— Понимаю, — сказал комиссар, скорчившись на белой простыне, как погибающее животное на краю своего пути. — Вы верите только в право мучить людей!

— Браво! — ответил врач и захлопал в ладоши. — Браво! Вот это ученик! Он еще отваживается подвести черту под принципом, по которому я живу. Браво, браво! — воскликнул он, продолжая аплодировать. — Я хочу быть самим собой и ничем другим. Я отдаюсь тому, что меня освобождает, убийству и пыткам, так как становлюсь свободным только тогда, когда убиваю человека, что я и сделаю опять ровно в семь, ибо я выше общественного порядка, созданного слабостью людей. В этот момент я становлюсь могуч, как материя, а в криках и муках перекошенных ртов и остекленевших глаз, над которыми я склоняюсь, в этом трепещущем мясе под моим ножом отражаются мой триумф и свобода.

Врач замолчал. Он медленно поднялся и сел на операционный стол. Часы над ним показывали без трех минут двенадцать, без двух, без одной…

— Семь часов, — почти беззвучно прошептал больной на постели.

— Ну, расскажите же о вашей вере, — продолжал Эменбергер. Его голос утратил страстность и звучал опять спокойно и деловито. — Вы молчите, — сказал врач печально. — Вы не хотите говорить.

Больной не отвечал.

— Вы молчите и молчите, — констатировал врач, Опершись обеими руками на операционный стол. — Я все ставил на одну карту. Я был могуч, потому что никогда Не боялся. И теперь я готов поставить свою жизнь, как мелкую монету, на одну карту. Комиссар, я признаю себя побежденным, если вы докажете, что имеете такую же великую и бескомпромиссную веру, как моя.

Старик молчал.

— Скажите же что-нибудь, — продолжал Эменбергер, взволнованно глядя на больного. — Вы — праведник, дайте мне ответ.

Возможно, ваше кредо очень сложно, — сказал Эменбергер, поскольку Берлах продолжал молчать, и подошел к постели старика. — Может быть, у вас самые заурядные и тривиальные взгляды на жизнь. Скажите же: «Я верю в справедливость и в человечество, которому должна служить эта справедливость. Во имя ее, и только во имя ее я, старый и больной человек, не побоялся приехать в Зоненштайн, не думая о славе, о своем триумфе, триумфе над другими». Скажите же это — и вы свободны. Это кредо удовлетворит меня, и я буду думать, что оно равноценно моему.