Сергей Высоцкий - Третий дубль [сборник Белая дурь]

Панин слушал, и ему было жалко Данилкина. И еще он жалел Татьяну Данилкину, которая, наверное, действительно любила театр, где царил нелюбимый муж. И любила Леню Орешникова, блестящего певца и задавалу. Панину все время хотелось сказать распалившемуся режиссеру о том, что зря он честит Орешникова подонком. Тот ведь ничего плохого не сделал. Просто полюбил чужую жену. Но он тут же остановил себя: что он знает об их отношениях, об их сложном мире? Столкнула его служба с этими людьми и тут же развела в разные стороны. Он вспомнил статью в молодежной газете, с которой началось его знакомство с «Театром Арлекинов». Вот вам и полное самоотречение!

— Кому нужно самоотречение? Актеру или схимнику? — спросил Панин, прервав режиссера на полуслове.

— А? — испуганно переспросил режиссер.— Вы что-то сказали? — Наверное, он не привык, чтобы его монологи прерывали.

— Самоотречение кому нужно? Актеру или схимнику? — повторил Панин и налил себе большую порцию джина. Теперь уже сознательно не разбавив его тоником. И тут же выпил. Данилкин с неподдельным интересом проследил за этой манипуляцией майора и даже слегка поежился, словно это он, а не Панин глотнул полстакана огненного зелья.

— Так что вы все-таки хотели сказать?

Неожиданно для самого себя Панин произнес тихо:

— Я человека убил.

Сейчас он понял, наконец, почему ему было жалко и Данилкина, и его жену. И даже Курносова. В нем подспудно жила, терзала его жалость к самому себе.

— Из пистолета? — спросил Данилкин, как будто это было так важно — из пистолета был убит человек или кирпичом. Панин кивнул.

— Хотите, чтобы я вас пожалел? Зря. От этого вам будет еще тошнее.

— Меня-то чего жалеть! — сердясь на себя за то, что разоткровенничался, поддавшись минутной слабости, сказал Панин.— Моя служба такая.

— А я думал, для сыщика уложить пару бандитов — семечки. Плевое дело.— Режиссер оживился. Куда только подевалась его величественная флегма.— Или это только вы такой субтильный молодой человек?

«Дернул же черт меня за язык! — еще больше раздражаясь, подумал Панин.— Теперь не отвяжется».

— Ну, что же вы молчите? Неужели и правда переживаете? Или это выпивка?…— Он обвел глазами стол и расхохотался.— Нет, нет! Чушь собачья. Когда человек хочет надраться, он берет бутылку водки и закусывает тем, что под рукой окажется.

— А вы-то! Отборный коньячок хлещете! — вырвалось у Панина. Фраза прозвучала словно у обиженного мальчишки.

— И правда,— прекращая смеяться, согласился Данилкин.— Страдаем красиво.— И добавил чуть помедлив: — Значит, не слишком и страдаем. Но вы-то… Удивили вы меня, Саша. Этот человек из тех, что выкрали Леньку?

Первый раз он не назвал Орешникова подонком.

Панин кивнул.

— Вооруженный?

— С автоматом. У них в подвале уже была выкопана яма для Орешникова.— Панин чуть не сказал: «И для Татьяны», но прикусил язык. Данилкин и так все понял. Лицо его словно судорогой свело.

Они просидели в ресторане до двенадцати. Уже разошлись все посетители. Усталые, помятые, официанты убирали посуду, скатерти со столов.

Ни Панин, ни Данилкин ни слова больше не проронили о событиях последней недели. Режиссер рассказывал о гастролях в Голландии. О разных смешных и трогательных случаях, которые произошли во время этой поездки. О том, как на одном приеме мэр, выступая с речью, вдруг так точно и верно изобразил одну из реприз комического актера Пети Ларина, что все присутствующие на приеме гости и актеры театра буквально схватились за животы.

Когда они спускались из ресторана по лестнице, швейцар Глобус сунул какому-то страждущему большую бутылку водки. Майор успел заметить, как Глобус положил себе в карман четвертной. Потом, широко улыбаясь, швейцар распахнул перед ними дверь:

— Как провели время, граждане хорошие?

— Прекрасно, Григорий! — отозвался режиссер и, протянув пузану руку, дружески тряхнул ее. Панин не поручился бы за то, что из руки в руку не перешел «благодарственный трюльник».

— Жду тебя, Григорий, в театре,— сказал Данилкин.— На последней премьере ты, по-моему, не был.

— Дела заели! — посетовал Глобус.— На следующей неделе постучусь.

Данилкин уловил во взгляде майора осуждение и сказал, едва они вышли на Большой проспект:

— Этот Гриша, конечно, проходимец. Но проходимец услужливый.

Панин промолчал. Подумал только: «Знал бы ты, какими делами ворочает Глобус, не совал бы ему мятый трешник».

Данилкин вдруг увидел такси с зеленым огоньком и, кинувшись на проезжую часть дороги, поднял руку. Машина, проехав еще метров пятнадцать, нехотя затормозила.